Я исповедуюсь - Жауме Кабре

– Пф… Потихоньку.

– И только-то?

– И только.

– Но ты теперь знаменитость.

– Но тебе теперь все равно.

– Нет. Я тебе завидую. Как и половина нашей кафедры.

– Тогда тебе действительно все равно. А как твои дела?

– Пф… Потихоньку.

Оба замолчали и улыбнулись – каждый своим мыслям.

– Ты сейчас пишешь?

– Да.

– Можно узнать – что?

– Да. Переделываю три лекции.

Ее улыбка подбадривала меня, и я, не сопротивляясь, сказал: Льюль, Вико и Берлин.

– Ух ты!

– Да. Но знаешь, я их переделываю, чтобы написать новую книгу, понимаешь? Не три лекции, а…

Адриа неопределенно помахал рукой в воздухе, как будто размышляя над проблемой:

– Нужно достаточное основание, чтобы объединить всех троих.

– И ты нашел его?

– Возможно. Становление истории. Но пока точно не знаю.

Лаура аккуратно сложила бумаги – так она делала всегда, когда задумывалась.

– Это та самая знаменитая скрипка? – спросила она, указав карандашом в угол кабинета.

– Знаменитая?

– Знаменитая.

– Ну да.

– Господи! Не оставляй ее здесь.

– Не волнуйся – я возьму ее в аудиторию.

– Уж не собираешься ли ты играть на ней перед… – улыбнулась она.

– Ну что ты.

А может, сыграть? Почему бы и нет. Он решил это внезапно. Как и тогда, когда попросил Лауру поехать с ним в Рим в качестве его адвоката. Лаура толкала его на экстравагантные выходки.

И читающий курс по истории эстетических идей в Барселонском университете Адриа Ардевол имел дерзость начать лекцию второго семестра с исполнения Партиты номер один на своей Сториони. Ни один из тридцати пяти студентов, разумеется, не заметил ни пяти непростительных ошибок, ни того момента, когда он сбился и начал импровизировать в Tempo di Borea[371]. Закончив играть, он аккуратно уложил скрипку в футляр, оставил его на столе и спросил: какая связь, как вы полагаете, существует между художественным произведением и мыслью? И никто не осмелился сказать что-либо, потому что – а кто ж его знает.

– А теперь представьте себе, что на дворе тысяча семьсот двадцатый год.

– А для чего? – спросил парень с бородой, сидевший в последнем ряду отдельно от всех, видимо боясь заразиться.

– Именно в тот год Бах сочинил пьесу, которую я так плохо сыграл.

– А что, мы должны были бы тогда думать по-другому?

– Ну, по крайней мере, мы с вами носили бы парики.

– Но это же не заставляет нас думать иначе.

– Не заставляет? Но мы с вами, как мужчины, так и женщины, носим парики, чулки и каблуки.

– Но ведь представления о красоте в восемнадцатом веке были не такие, как сегодня.

– Только лишь о красоте? Если ты в восемнадцатом веке не носил парик, чулки и каблуки, если ты не пудрился и не красился, то тебя не пускали ни в один дом. Сегодня напудренного мужчину в парике, чулках и на каблуках упекают в тюрьму без вопросов.

– Но это уже относится к морали.

Это был робкий голос худенькой девушки из первого ряда. Адриа, ходивший между столами, обернулся.

– Ты молодец, – сказал он. Девушка покраснела, чего я вовсе не добивался. – Эстетика, как бы она к тому ни стремилась, никогда не существует сама по себе.

– Нет?

– Нет. Она способна вбирать в себя иные формы мысли.

– Я не понимаю.

В результате это занятие прошло замечательно: я смог растолковать те основные вещи, на объяснение которых у меня обычно уходило несколько недель. Я даже на какие-то мгновения забывал, что дома мы с Сарой все время молчим. Адриа пожалел, что не застал Лауру в кабинете, когда он зашел забрать вещи, – он так хотел рассказать ей о своей блестящей придумке.

Едва он открыл футляр в мастерской Пау Ульястреса, как мастер сказал, что это подлинная скрипка из Кремоны. Ему хватило ее запаха и вида. Однако Пау Ульястрес не знал истории Виал. Он слышал что-то о ней, но полагал, что скрипка Сториони может стоить уйму денег, и было неосмотрительно с вашей стороны до сих пор не отдать ее на оценку. А вы в курсе, какова страховка? Я не сразу понял, о чем речь, убаюканный спокойной обстановкой мастерской. От теплого красноватого света, такого же, как цвет дерева на корпусе скрипки, эта неожиданная в самом центре Грасии[372] тишина казалась очень надежной. Окно выходило во внутренний двор, где виднелось помещение для просушки дерева с открытой дверью. Там дерево неспешно старилось, покуда Земля, нынче уже круглая, сумасшедше крутилась, как юла.

Я в страхе посмотрел на скрипичного мастера: я не знал, о чем он меня спросил. Он улыбнулся и повторил вопрос.

– Мне в голову никогда не приходило ее оценивать, – ответил я. – Она была частью нашей обстановки и находилась у нас всегда. Мы никогда не хотели ее продавать.

– Вашему семейству повезло.

Я не ответил, что сомневаюсь, поскольку Пау Ульястреса это не касалось и он не мог прочитать эти строки, которые еще не были тогда написаны. Мастер с позволения Адриа поиграл на скрипке. Он сделал это лучше, чем профессор Казалс. Она звучала почти так же, как если б на ней играл Бернат.

– Она – чудо. Как Дель Джезу. И по размеру такая же.

– Все Сториони столь же хороши?

– Не думаю, что все. Но эта – да. – Закрыв глаза, он вдохнул ее запах. – Вы держали ее в футляре, да?

– Уже довольно давно – нет. Но некоторое время…

– Скрипки – живые. Скрипичная древесина – как вино. Она разрабатывается постепенно, и ей полезно чувствовать давление струн. Ее звук становится богаче, когда на ней играют; ей нравится, когда вокруг нужная температура, когда она может дышать, когда с ней аккуратно обращаются, чистят ее… Запирайте ее, только если уезжаете из дому.

– Я бы хотел связаться с ее предыдущими владельцами.

– У вас есть документ о праве на владение ею?

– Да.

Я показал ему договор о купле-продаже, заключенный между отцом и синьором Саверио Фаленьями.

– А документ, подтверждающий ее подлинность?

– Да.

Я показал ему справку, составленную дедом Адриа и скрипичным мастером Карлесом Кармоной в те времена, когда за смешные деньги можно было засвидетельствовать подлинность даже фальшивых купюр. Пау Ульястрес с любопытством изучил бумагу. И вернул мне без всяких комментариев. Он немного подумал.

– Вы не хотите ее оценить прямо сейчас?

– Нет. По правде говоря, я хочу лишь точно узнать, кто были ее прежние владельцы. И хочу с ними познакомиться.

Пау Ульястрес взглянул на документ о праве на владение:

– Саверио Фаленьями. Здесь же указано.

– Те, кто были владельцами до него.

– А можно узнать, почему вы хотите с ними связаться?

– Я и сам не знаю. Мне кажется, что эта скрипка принадлежала нашему семейству всегда. Меня никогда не волновало ее генеалогическое древо. Но сейчас…

– Вас беспокоит, подлинная ли она?

– Да, – солгал я.

– Если хотите мое мнение, то я готов дать руку на отсечение, что это инструмент, сделанный в лучшую пору деятельности Лоренцо Сториони. И об этом свидетельствует не документ, а то, что я вижу и слышу, когда играю на этой скрипке.

– Мне говорили, что это его самая первая работа.

– Лучшие из скрипок Сториони – первые двадцать. Говорят, это благодаря древесине, из которой они изготовлены.

– Древесине?

– Да. Она была исключительная.

– Чем именно?

Но мастер гладил мою скрипку и не отвечал. Я почувствовал ревность – столько нежности… Пау Ульястрес взглянул на меня:

– Так чего же вы хотите? И зачем пришли ко мне?

Трудно до чего-то доискиваться, не говоря до конца правды тем, кто тебе может помочь.

– Мне хотелось бы сделать генеалогическое древо всех владельцев, какие у нее были за всю историю ее существования.

– Прекрасная идея. Но это будет стоить бешеных денег.

Я не знал, как сказать ему, что, вообще-то, мне хочется выяснить, выдумали или нет сеньор Беренгер и Тито фамилию Альпаэртс. А также узнать, правильно ли, что владельца звали Нетье де Бук, как сказал мне отец. Или узнать, что оба имени не имеют отношения к настоящему владельцу и что скрипка всегда была и будет моей. Я ведь понимал, что конечно, конечно, если у скрипки был законный владелец до нациста, мне следовало связаться с ним, кто бы он ни был, упасть перед ним на колени и умолять его, чтобы он позволил мне держать ее у себя, пока я не умру. При одной только мысли о том, что Виал навсегда исчезнет из нашего дома, меня бросало в дрожь. Я готов был пойти на обман, чтобы не допустить этого.