Я исповедуюсь - Жауме Кабре

– Можно поинтересоваться, каким образом вы в этом удостоверились?

– …которая представляет собой большую ценность и которая, к сожалению, более пятьдесяти лет назад была похищена у ее законных владельцев…

– Ее владелец – сеньор Адриа Ардевол.

– …и дело в том, что ее законный владелец вот уже десять лет как ее разыскивает, а мы наконец-то ее обнаружили…

– И я, по-вашему, должна этому поверить?

– …и нам известно, что этот инструмент был приобретен его законным владельцем пятнадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать восьмого года в городе Антверпене. Тогда он был оценен гораздо ниже своей реальной стоимости. А затем был у него похищен. Конфискован. Законный владелец обыскал пол земного шара, чтобы найти его, а когда ему это удалось, несколько лет размышлял, как быть, а теперь, судя по всему, решился востребовать свою собственность.

– Пусть обращается в суд. И излагает всю эту странную историю там.

– Есть некоторые проблемы с юридической стороны. Не хочу утомлять вас ими.

– Я не устала.

– Не хочу вам докучать.

– Вот как? Ну а каким образом инструмент попал в руки моего мужа?

– Сеньор Адриа Ардевол не является вашим мужем. Но если вы хотите, я могу рассказать, как он попал в руки сеньора Ардевола.

– У моего мужа есть документ, подтверждающий его право на владение инструментом.

– Вы сами его видели?

– Да.

– Значит, он фальшивый.

– А почему я должна этому верить?

– Кто был предыдущим владельцем скрипки согласно этому документу?

– Вы думаете, я помню? Муж мне его показывал давно.

– Все это полная ерунда, – сказал Адриа, не глядя на Сару. Он инстинктивно провел по скрипке рукой, но тут же отдернул ее, словно ударенный током.

Я был совсем маленьким, но отец провел меня в кабинет так, как будто речь шла о какой-то тайне, хотя дома никого больше не было. Он сказал мне: посмотри внимательно на эту скрипку. Виал лежала на столе. Отец поднес к ней настольную лупу и пригласил меня посмотреть. Я засунул руку в карман, и шериф Карсон сказал: будь повнимательней, парень, это должно быть очень важно. Я отдернул руку, точно ее обожгло, и посмотрел в лупу. Скрипка, царапины, черточки. Крошечная трещина на верхней стороне. И обечайки[367], покрытые небольшим количеством лака…

– Все, что ты видишь, – это ее история.

Я помню, что он мне уже объяснял что-то в этом роде раньше, в похожих случаях. Поэтому я совершенно не удивился, услышав: хау, мне это знакомо. И я ответил отцу: да, это ее история. А что ты хочешь мне рассказать?

– Что ее история складывалась во многих домах многих людей, о которых мы никогда не узнаем. Ты подумай только, что начиная с millesettecentosessantaquattro[368] до сегодняшнего дня…

– Мм… Vediamo… centonovantatrè anni[369].

– Вот именно. Я вижу, что ты меня понял.

– Нет, отец.

Я уже восемь месяцев как учил:

– Uno.

– Uno.

– Due.

– Due.

– Tre.

– Tre.

– Quattro.

– Quattro.

– Cinque.

– Cinque.

– Sei.

– Sei.

– Sette.

– Sette.

– Otto.

– Octo.

– Otttto!

– Otttto!

– Bravissimo!

– потому что итальянский учится сам собой, и хватит всего лишь нескольких уроков, поверь мне.

– Но Феликс… Ребенок и так уже учит французский, немецкий, английский…

– Синьор Симоне выдающийся преподаватель. Через год мой сын сможет читать Петрарку. И хватит об этом!

И отец кивнул мне, чтобы у меня не возникло ни малейшего сомнения:

– Я предупредил: завтра ты начинаешь учить итальянский.

Теперь, когда мы стояли перед скрипкой, отец, услышав, как я говорю centonovantatrè anni, не мог скрыть выражения гордости на лице, и я, признаюсь, почувствовал удовлетворение и удовольствие от похвалы. Он же, указывая на инструмент одной рукой и положив мне на плечо другую, сказал: теперь она принадлежит мне. Она побывала во многих местах, но теперь она принадлежит мне. И будет принадлежать тебе. И твоим детям. И моим внукам. И будет принадлежать нашим правнукам и правнукам правнуков, потому что никогда не покинет наш род. Поклянись мне в этом.

Теперь я удивляюсь, как мог поклясться от имени тех, кто еще не родился. Но я помню, что тогда я поклялся и от своего имени тоже. И каждый раз, когда я беру в руки Виал, я вспоминаю эту клятву. А через несколько месяцев отца убили, и в том была моя вина. А как я понял потом, в том была и вина скрипки.

– Сеньор Беренгер, – сказал Адриа, глядя на Сару с укоризной, – когда-то работал в магазине у отца. Он поссорился и с ним, и с матерью. И со мной тоже. Он мошенник, ты знала это?

– Я уверена, что он – малоприятный тип, который хочет тебе навредить. Но он отлично знает, как именно твой отец купил скрипку, – он при этом присутствовал.

– А некто Албер Карбонель, который называет себя Тито, – мой дальний родственник. И магазин теперь принадлежит ему. Тебе не кажется, что тут пахнет каким-то сговором?

– Если то, что они сказали, правда, мне все равно, какой тут сговор. Вот тебе адрес законного владельца. Тебе надо лишь с ним связаться, и тогда все наши с тобой сомнения исчезнут.

– Это ловушка. Владелец, которого подсовывает нам эта парочка, наверняка их сообщник. Им нужно одно – заполучить скрипку. Неужели ты этого не понимаешь?

– Нет.

– Ну как же можно быть настолько слепой?

Мне кажется, что это замечание тебя обидело. Но я был совершенно уверен, что сеньор Беренгер никогда ничего не делает из добрых побуждений.

Сара протянула сложенный листок. Адриа взял его, но разворачивать не стал. Он долго держал его в руках, а потом положил на стол.

– Маттиас Альпаэртс.

– Что?

– Имя, которое ты не хочешь прочитать.

– А я не уверен. Владелицу зовут Нетье де Бук, – сказал я, разозленный.

Вот так ты меня совсем обезоружила, как малого ребенка. Я взглянул на листок, где было написано имя Маттиаса Альпаэртса, и снова положил его на стол.

– Это просто смешно, – сказал Адриа после долгого молчания.

– У тебя есть возможность исправить совершенное зло, а ты от нее отказываешься.

Сара вышла из кабинета, и я больше никогда не слышал, как ты смеешься.

Вот уже три или четыре дня, как в доме повисла тишина. Ужасно, когда двое живущих вместе людей молчат, потому что не хотят или не решаются сказать друг другу то, что их может обидеть. Сара занималась подготовкой к выставке, а я не мог ничего делать. Я уверен, что если на автопортрете у тебя грустный взгляд, так это потому, что, когда ты его писала, в доме стояла эта тишина. Но уступить я не мог. Вот почему Адриа Ардевол решил отправиться на юридический факультет к доктору права Грау-и‑Бордасу, чтобы проконсультироваться по поводу проблемы, которая была у одного его друга с некой ценной вещью, приобретенной его семейством тысячу лет назад, возможно из военного конфиската. Доктор Грау-и‑Бордас, поглаживая бородку, выслушал историю моего друга, а затем пустился в общие рассуждения о международном праве и об изъятых нацистами вещах, и Адриа Ардевол через пять минут понял, что профессор ни черта в этом не смыслит.

Профессор кафедры музыковедения Казалс рассказал ему много интересного о семействах скрипичных мастеров из Кремоны и порекомендовал одного мастера, к которому можно обратиться, настоящему знатоку старинных скрипок. Можешь в нем не сомневаться, Ардевол, и Казалс наконец задал вопрос, который вертелся у него на языке, едва был открыт футляр со скрипкой: ты разрешишь мне ее опробовать?

В коридоре около кафедры музыковедения столпились студенты, чтобы послушать таинственную и нежную музыку, доносившуюся из кабинета. В конце концов профессор Казалс убрал инструмент в футляр и произнес: она необыкновенная. Не хуже скрипок Дель Джезу[370].

Адриа положил футляр со скрипкой в углу своего кабинета. Принял двух студентов, которые хотели улучшить оценку. И еще одну студентку, желавшую узнать: почему вы мне поставили только удовлетворительно, если я ходила на все ваши занятия? Вы? Ну почти на все. Ах вот как? Ну, на некоторые. Когда девушка ушла, появилась Лаура и села за соседний стол. Она была очень красивая, и он сказал привет, не глядя ей в глаза. Она рассеянно кивнула в ответ и открыла папку, полную конспектов, контрольных и всякой прочей всячины, не вызывавшей у нее энтузиазма. Они довольно долго работали молча, каждый сам по себе. Два, нет, три раза оба поднимали взгляд одновременно, и их встретившиеся глаза робко заговаривали друг с другом. Наконец на четвертый раз она спросила: как дела? Кажется, раньше она не проявляла инициативу? Не помню. Но помню, что на сей раз она улыбнулась. Это было явным признаком примирения.