Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

умом, воплощающие в себе всю силу человеческого духа и похожие на тех хищных зверей пустыни, жизнь которых требует бескрайних пространств, только там и возможных. Люди эти опасны в обществе, как были бы опасны львы на равнинах Нормандии; им потребен корм, они пожирают мелкую человечину и поедают золото глупцов; игры их смертоносны, они кончаются гибелью смирного пса, которого они взяли себе в товарищи и сделали своим кумиром. Когда Бог того пожелает, эти таинственные существа становятся Моисеем, Аттилой, Карлом Великим, Магометом или Наполеоном; но когда Он оставляет ржаветь на дне человеческого океана эти исполинские орудия Своей воли, то в каком-то поколении рождаются Пугачев, Робеспьер, Лувель или аббат Карлос Эррера. Одаренные безмерной властью над нежными душами, они притягивают их к себе и губят их. В своем роде это величественно, это прекрасно. Это ядовитое растение великолепной окраски, прельщающее в лесах детей. Поэзия зла. Люди вашего склада должны обитать в пещерах и не выходить оттуда. Ты дал мне пожить этой жизнью гигантов, и с меня довольно моего существования. Теперь я могу высвободить голову из гордиева узла твоих хитросплетений, вложив ее в петлю моего галстука.

Чтобы исправить свою ошибку, я передаю генеральному прокурору отказ от моих показаний. Вы сумеете воспользоваться этим документом.

Согласно моему завещанию, составленному по всей форме, вам вернут, господин аббат, суммы, принадлежащие вашему ордену, которыми вы весьма неблагоразумно распорядились, движимые отеческой нежностью ко мне.

Прощайте же, прощайте, величественная статуя Зла и Порока! Прощайте, вы, кому на ином пути, быть может, суждено было стать более великим, чем Хименес, чем Ришелье! Вы сдержали ваши обещания; а я все тот же, что был на берегу Шаранты, только вкусивший благодаря вам чарующий сон. Но, к несчастью, это уже не река моей родины, в которой я хотел утопить грехи моей юности, это Сена, и могилою мне — каземат Консьержери.

Не сожалейте обо мне: мое восхищение вами было равно моему презрению.

Люсьен».

Когда около часу ночи пришли за телом, Жак Коллен стоял на коленях перед кроватью, письмо лежало на полу, — вероятно, он его выронил, как самоубийца пистолет; однако несчастный все еще сжимал руку Люсьена в своих руках и молился.

Носильщики минуту постояли, глядя на этого человека, ибо он напоминал те каменные фигуры, что по воле творческого гения ваятелей, преклонив колени, застыли навеки на могилах Средневековья. Светлые, как у тигра, глаза мнимого священника и его сверхъестественная неподвижность внушили такое почтение этим людям, что они обратились к нему чрезвычайно мягко, когда просили его подняться.

— Зачем? — спросил он робко.

Смельчак Обмани-Смерть стал боязлив, как ребенок. Начальник тюрьмы обратил на это внимание господина де Шаржбефа, и тот, из чувства уважения перед таким горем и принимая на веру отцовство Жака Коллена, изложил ему распоряжения господина де Гранвиля, касавшиеся отпевания и похорон Люсьена, и сообщил, что в бывшей квартире Люсьена на набережной Малакэ духовенство ожидает прибытия тела, чтобы читать над ним молитвы весь остаток ночи.

— Узнаю благородную душу этого судьи! — скорбным голосом воскликнул каторжник. — Скажите ему, сударь, что он может рассчитывать на мою благодарность. Да, я могу оказать ему большие услуги. Запомните эти слова, они для него крайне важны. Ах, сударь, странные перемены происходят в сердце человеческом, когда семь часов кряду оплакиваешь свое дитя. И вот я не увижу его больше!..

Он устремил на Люсьена взгляд, каким мать смотрит на тело сына, которое отнимают у нее, и весь поник. Когда он увидел, что Люсьена выносят, у него вырвался стон, заставивший носильщиков ускорить шаг.

Секретарь генерального прокурора и начальник тюрьмы еще раньше поспешили избавить себя от этого зрелища.

Что сталось с этим железным человеком, у которого быстрота решения состязалась с зоркостью глаз, у которого мысль и действие возникали одновременно, стремительные, как молния, а нервы, испытанные в трех побегах и троекратном пребывании в каторге, достигли крепости металла, отличающей нервы дикаря?

Железо поддается при усиленной ковке либо повторном давлении; его непроницаемые молекулы, очищенные человеком и ставшие однородными, разъединяются, и металл, даже без плавки, в какой-то мере утрачивает свою сопротивляемость. Кузнец, слесарь, любой рабочий, постоянно имеющий дело с этим металлом, передает его состояние определенным техническим термином. «Железо моченое!» — говорит он, применяя выражение, относящееся только к конопле, распад которой достигается при помощи вымачивания. Так и душа человеческая, или, если угодно, тройная энергия тела, души и разума, в силу известных повторных потрясений, приходит в состояние, сходное с состоянием железа. С людьми тогда происходит то же, что с коноплей и железом: они становятся мочеными. И наука, и правосудие, и публика ищут тысячу причин для объяснения ужасных железнодорожных катастроф, происшедших при разрыве рельсов, — крушение в Бельвю может служить тому страшным примером, — но никто не посоветовался с настоящими знатоками этого дела, кузнецами, которые все в один голос сказали бы: «Железо было моченое!» Эту опасность предвидеть невозможно. Металл, ставший ломким, и металл, сохранивший сопротивляемость, внешне одинаковы.

Пользуясь именно таким состоянием человека, духовники и судебные следователи нередко разоблачают крупных преступников. Тягостные переживания в суде присяжных и во время последнего туалета приговоренного вызывают почти всегда, даже у натур самых крепких, подобное расстройство нервной системы. Признания вырываются тогда из уст наиболее замкнутых; тогда разбиваются самые суровые сердца; и — что удивительно! — именно в ту минуту, когда признания не нужны, эта крайняя расслабленность срывает с человека маску невиновности, тревожившую правосудие, которое всякий раз испытывает тревогу, если осужденный умирает, не признавшись в преступлении.

Наполеон пережил подобный упадок всех жизненных сил на поле битвы под Ватерлоо!

Утром, в восемь часов, смотритель, войдя в камеру пистоли, где находился Жак Коллен, увидел, что арестант бледен, но спокоен, — так собирается с силами человек, принявший трудное решение.

— Вам время выйти во двор, — сказал тюремщик, — вы взаперти уже три дня. Если хотите подышать свежим воздухом и пройтись — пожалуйста!

Жак Коллен весь ушел в свои думы, ему было не до забот о себе, он глядел на себя как на отрепья, бездушную оболочку, и не подозревал ни западни, приготовленной для него Биби-Люпеном, ни важности своего появления во дворе. Несчастный вышел с безучастным видом и направился по коридору, что тянется вдоль камер, устроенных в великолепных аркадах дворца французских королей и служащих опорою галерее Людовика Святого, через которую теперь