Покидая мир - Дуглас Кеннеди

— У вас есть какие-то планы на сегодня? — поинтересовался Верн, когда я захлопнула за собой дверцу машины.

— Никаких. Книги упакованы, чемодан уложен. Улетаю я завтра в одиннадцать утра. А до тех пор…

— Хотите прокатиться? — спросил он.

— За город?

Он уловил беспокойство в моем голосе.

— Да, об этом я и подумал, но не на юг. Туда нам не нужно.

На «юге» располагались Таунсенд и бесплодные земли. Туда нам не нужно. Уж не намекает ли Верн о своих догадках насчет меня?

— Я предполагал отправиться на северо-запад, если не возражаете.

— Думаю, сейчас мне это под силу.

Мы тронулись, зазвучало радио (как всегда, канал классической музыки). С минуту или около того мы чувствовали себя неуютно, на зная, что сказать друг другу.

Потом я заговорила:

— Я хочу попросить прощения.

— За что?

— Я обозвала вас пьяницей.

— К чему извиняться, если вы сказали правду? Я действительно пьяница.

— Нет, это было подло и отвратительно.

— Меня это не тревожит.

— Ну а мне покоя не дает.

Пауза. Потом Верн заговорил:

— Вы следили за новостями касательно Айви Макинтайр?

— Пару месяцев назад я перестала интересоваться новостями.

— Так вы многое пропустили. Судя по всему, у Бренды Макинтайр была связь с Корсеном, но она и не догадывалась, что именно он похитил и держит у себя ее дочь. Сейчас она скрывается, потому что общественное мнение ее единодушно осудило.

— А как девочка?

— Врачам удалось спасти ей ногу. Сейчас она отправлена в реабилитационный центр под Торонто, где занимаются с детьми, перенесшими тяжелые психологические травмы. Я все это знаю, потому что дня не проходило, чтобы в «Геральд» и в новостях не появилось что-нибудь на эту тему. Пресса долго не могла успокоиться.

— Представляю.

— Уже известно, что Бренда будет лишена родительских прав и для Айви, когда она оправится, подыщут приемных родителей.

— А тот факт, что полиция и пресса несправедливо обвинили Джорджа Макинтайра? Что с этим?

— В полиции признали, что это их вина, редактор «Геральд» принес извинения за преждевременное суждение, еще было недавно объявлено, что Айви Макинтайр получит компенсацию в виде доверительного фонда на ее имя на два миллиона долларов.

— Отца ей это не вернет, — пробормотала я. Перед глазами снова встала девочка, лежащая ничком на автомобильном сиденье. Прежде всего она тогда спросила меня о папе.

— Говорят, Айви все время спрашивает о женщине, которая ее спасла. Пресса объявила, что спасительницу, если она только объявится, ждет большое вознаграждение. На сегодняшний день в полицию уже обратилось с полсотни самозванок.

— Видимо, в стране немало «бдительных одиночек».

— Похоже на то, — тихо согласился Верн. Затем, ни на миг не отрывая взгляда от дорожного полотна, добавил: — Но я знаю, что это были вы.

Я попыталась сдержать улыбку. Не вышло. Верн, скосив на меня глаза, успел это заметить. Радио продолжало играть. И больше мы к этой теме не возвращались.

Мы добрались до того места, где город Калгари заканчивался и в пейзаже начинали доминировать бескрайние равнины.

— Куда именно мы едем? — спросила я.

— Увидите.

В последующие полтора часа мы продолжали неуклонно двигаться на север, я сидела с опущенной головой, стараясь не смотреть в окно, потому что по мере того, как дорога между бесплодных земель шла все больше вверх, на горизонте стали вырисовываться грандиозные зубчатые очертания Скалистых гор. Раз-другой я бросила косой взгляд на их суровое величие — и вынуждена была отвернуться. Смотреть на такую красоту было по-прежнему трудно.

Верн об этом знал и потому старательно поддерживал оживленную беседу, расспрашивал меня о предстоящем возвращении в учебную аудиторию и подверг настоящему допросу относительно всех хороших концертов, которые я успела посетить в Берлине.

— Плохих концертов там не было, — улыбнулась я. — На то он и Берлин.

— Хотел бы я там побывать.

— Съездите непременно, Верн. Сидя в филармонии и слушая этот оркестр, вы почувствуете себя счастливым.

— Счастливым… — Верн повторил это слово, будто иностранное, новое для него и звучащее непривычно. — Может быть, когда-нибудь…

— Да, может быть, когда-нибудь…

Позади остался город Кэнмор, разросшиеся пригороды которого казались просто карликовыми в соседстве с горами, и мы въехали под указатель «Национальный парк Банф». У меня заложило уши — это дорога поднялась еще выше. Однако поворот к Банфу мы пропустили. Я рискнула еще раз искоса глянуть в окно и поспешно отвернулась. Дорога становилась все уже. Мы проехали мимо поворота к озеру Луиза и на шоссе Айсфилд до Джаспера. Никуда не сворачивая, мы упорно двигались по прямой на север и вскоре пересекли границу Британской Колумбии, миновав старую железнодорожную станцию, носящую название Филд.

Там-то Верн наконец свернул с шоссе на еле заметном повороте. Дорога резко сузилась, превратившись в проселочную тропинку. Шумная магистраль осталась позади, и мы поехали по длинному коридору стоящих плечом к плечу дугласовых пихт. Деревья возвышались над нами, закрывая небосвод.

— Теперь уже близко, — проговорил Верн.

Но до полной остановки прошло еще добрых десять минут. Когда машина, постукивая днищем, тяжело запрыгала по немощеной дороге, а над нами сомкнул ветви девственный, первозданный лес, меня охватила настоящая паника: Я не хочу… я не могу туда.

Но мы все ехали… пока неожиданно дорога не кончилась. Именно так. Ехать больше было некуда. Верн заглушил мотор и вышел. Поскольку я продолжала сидеть, не двигаясь с места, он обошел вокруг машины и распахнул дверцу с моей стороны.

— Прошу, — пригласил он.

— Нет, я думаю, что не могу…

— А ты не думай, — перебил он меня, — просто выйди из машины.

Страх. Он всегда с нами, разве я не права? Он изводит нас, лишает сна и держит в заложниках, потому что, подобно каждому, кто когда-либо отбывал срок на этой планете, мы всегда чего-нибудь боимся.

Но поддаться страху — значит…

Сидеть безвылазно в этой машине, наверное.

Давай же смелее, не дрейфь, вперед с песней… какие только банальности не приходят в голову. Все они об одном и том же: пора выбираться из этой чертовой машины.

Словом, я взяла себя в руки и сделала это.

Верн взял меня за руку, и мы сделали несколько шагов вправо. Я шла с опущенной головой, полуприкрыв глаза и пристально глядя под ноги. Утрамбованная площадка, на которой стояла машина, сменилась грязной тропкой в обрамлении высокой травы.

Мы остановились. Я думала: Если сейчас развернуться кругом, у меня получится добраться до машины и ничего не увидеть.

Но Верн, прочитав мои мысли, снова взял меня за руку и сказал:

— Посмотри, Джейн. Посмотри.

Чтобы успокоиться, я сделала глубокий вдох. Почувствовала, что меня начинает бить дрожь. Собралась и подавила ее. Через мгновение я все же подняла взгляд.

И увидела, что передо мной…

Озеро. Абсолютно неподвижное, безмятежное и — представьте! — изумрудное. Озеро простиралось вдаль, переходя на горизонте в огромный луг, который, в свою очередь, упирался в стену гор. Денек выдался несравненный. В высоком синем небе ни облачка. Солнце, хотя и слепило поначалу глаза, заливало все теплым, медовым светом. Из-за его сияния я было опустила голову, но тут же снова ее подняла. Непостижимой игрой природы было это озеро. Оно раскинулось, заняв самую удобную позицию в амфитеатре среди бесстрастных заснеженных вершин. Вид был настолько великолепным, что я моргнула и почувствовала, как на глазах выступили слезы. Я стояла перед озером. Это означало все. И не значило ничего. Но я подняла голову. Я увидела озеро. И вот это что-нибудь да значило, как мне кажется.

— Спасибо, — поблагодарила я Верна шепотом.

В ответ он сделал нечто, чего я не ожидала: взял меня за руку. Мы долго стояли молча. Я перевела взгляд с озера на небо. И где-то в мозгу, в безнадежно запутанной картотеке моей памяти, всплыло воспоминание об одной бессонной ночи несколько месяцев назад. Охваченная тоской, я не могла уснуть и размышляла о том, что мир, в котором я теперь обречена жить, похож на бездну. Бесцельно блуждая в Интернете, пытаясь убить время, пока не забрезжит рассвет, я вдруг решила задать поиск на слово «неопределенность». И что же я нашла? Среди множества других вещей открылось несколько страниц, посвященных немецкому физику-теоретику Вернеру Гейзенбергу и сформулированному им принципу неопределенности, который гласит, что в физике «невозможно одновременно точно измерить импульс и координату частицы…» и что поэтому «предсказать, куда двинется частица, невозможно».