Влюбленные женщины - Дэвид Лоуренс

Гудрун уехала в Дрезден. Она мало писала о себе. После приезда в Англию Урсула и Беркин неделю или две жили в доме у мельницы. Оба были непривычно молчаливы.

— Тебе недостает Джеральда? — сказала как-то вечером Урсула.

— Да, — ответил Беркин.

— А меня тебе мало? — спросила она.

— Нет. Не мало — как женщины. Для меня в тебе — все женщины мира. Но мне хотелось также иметь друга-мужчину и отношений с ним таких же вечных, как наши.

— Почему тебе не хватает меня? — удивилась Урсула. — Мне достаточно тебя одного. Больше никто не нужен. Почему у тебя не так?

— Теперь, когда у меня есть ты, я могу жить без других серьезных привязанностей. Но для полного счастья хотелось бы вечного союза и с мужчиной тоже, другого вида любви, — ответил Беркин.

— Я тебе не верю, — заявила Урсула. — Это все упрямство, теоретизирование, извращенность.

— Ну… — начал он.

— Ты не можешь одновременно испытывать два вида любви. С какой стати?

— Похоже, не могу, — согласился Беркин. — Но хотел бы.

— Не можешь, потому что это ошибка, заблуждение, — настаивала Урсула.

— А вот в это я не верю, — сказал Беркин.

Комментарии

К моменту, когда Дэвид Герберт Лоуренс после нескольких лет сомнений и колебаний, с неизбежностью влекших за собой очередную радикальную переделку саги о Брэнгуэнах, готовился поставить финальную точку в «Радуге», стало окончательно очевидным, что годами кристаллизовавшийся замысел масштабного романа о судьбах фермерской семьи в Средней Англии (и в частности — ее третьего поколения) наотрез отказывается уложиться под переплетом одной книги. «Посылаю вам еще сотню страниц романа, — пишет он 7 января 1915 года литературному агенту Дж. Б. Пинкеру. — Похоже, придется выпускать его в двух книгах: уж очень он неподъемен…»[214]

Биографы писателя расходятся в мнениях о том, сколь многое из уже написанного к этому времени (и первоначально замысленного как заключительные главы романа «Сестры») вошло в состав книги, ставшей впечатляющим итогом напряженных художнических поисков автора в середине 1910-х годов, однако несомненно одно: однозначное неприятие критики и нескрываемо враждебная позиция официальных британских властей, приговоривших в ноябре 1915 года «Радугу» к сожжению, вкупе с общим удушающим климатом военного времени, ощутимо трансформировали характер проекции действительности в романе, действие которого развертывается в первые годы XX века и который в фабульном плане является непосредственным продолжением саги о Брэнгуэнах. «Есть у меня еще один роман, продолжение „Радуги“; я назвал его „Влюбленные женщины“, — замечает прозаик в письме Уолдо Фрэнку в июле 1917 года, когда книга, в общем и целом, уже закончена. — …Не думаю, что его тоже кто-нибудь напечатает. В нем воплотилось то, что делает война с человеческой душой: он откровенно деструктивен… Он чудесен и пугает — пугает даже меня, являющегося его автором… Полагаю, впрочем, что опубликуют его нескоро — если вообще когда-нибудь опубликуют»[215].

А в предисловии к американскому изданию, на год опередившему британское (в США его выпустит Томас Селтцер в августе 1920 года; в Англии книгу опубликует Мартин Секкер в июне 1921), Д. Г. Лоуренс так обозначит историю создания «Влюбленных женщин»: «Первый вариант этой книги был написан в Тироле в 1913 году. Она была радикально переработана и завершена в Корнуолле в 1917 году. Таким образом, это роман, окончательно сложившийся в разгар войны, хотя самой войны он не касается. <…> Он предлагался разным лондонским издателям. Их ответом почти неизменно было: „Нам; очень хотелось бы его напечатать, но, мы не можем рисковать новым судебным разбирательством“. Памятуя о судьбе „Радуги“, они осторожничают. А эта книга — потенциальное продолжение „Радуги“»[216].

На страницах того же предисловия (так и оставшегося неопубликованным при жизни автора) романист комментирует выдвигавшиеся против него обвинения, одновременно декларируя свою позицию — художническую и этическую. «В Англии, — пишет он, — я никогда не опустился бы до того, чтобы отвечать на предъявленные мне обвинения. Но американцам, возможно, есть смысл кое-что сказать. В Англии мне инкриминируют грязь и порнографию. Эти обвинения я отвергаю и не намерен далее распространяться по этому поводу.

Главное же, что, как представляется, вменяют мне в вину в Америке, — это эротизм. Звучит, признаюсь, странно и озадачивающе. О каком Эросе идет речь? Об Эросе фривольных интрижек или об Эросе священных мистерий? Если о втором, то с какой стати обвинять? Отчего не отнестись к нему с уважением, с благоговением даже?

Давайте наконец не колеблясь признаем, что страсти и тайны чувственности столь же святы, сколь и страсти и тайны духовности. Кто ныне решится сказать, что это не так? Единственное, с чем невозможно смириться, — это деградация, проституирование живущих в нас тайн. Необходимо всего лишь, чтобы человек вгляделся в собственное „я“ с глубоким уважением, даже с благоговением ко всему, что таит в себе творящая душа, эта божья тайна, живущая внутри нас. Тогда все мы обретем выздоровление и свободу. Похоть ненавистна именно потому, что ущемляет целостность нашей натуры и наше гордое „я“. <…>

Этот роман — всего лишь воплощение внутренних борений автора, его устремлений и желаний; одним словом, хроника его глубочайших душевных переживаний. Ничто, что исходит из глубочайших недр страстной души, не является и не может быть дурным. А потому здесь нет места и самооправданию — разве что по отношению к душе, коль скоро она невольно умалена. <…>

Ныне мы переживаем кризис. Каждый, кто по-настоящему жив, испытывает неподдельные душевные борения. Победителями из этих испытаний выйдут те, кто способен пробудиться к новой страсти, к новой идее. Прочие, насмерть приникшие к старой идее, сгинут, ибо новая жизнь не зародится в их душах. Люди должны заговорить друг с другом»[217].

Страстный гуманистический призыв к разрыву порочного крута отчуждения — этого главного «антигероя» всего лоуренсовского творчества — по большому счету не был услышан современниками.

Тон критическим отзывам о новом романе писателя оказался задан отчетливо негативной рецензией Джона Мидлтона Маррея, который, ополчаясь на яростные диатрибы в адрес современной цивилизации одного из главных героев «Влюбленных женщин» Руперта Беркина (которого он, не вполне правомерно, отождествил с самим Д. Г. Лоуренсом), по сути отказал романисту в художественном даровании как таковом.

«„Влюбленные женщины“, — писал он на страницах „Нейшн энд Атенеум“ в августе 1921 года, — не что иное, как пятьсот страниц яростного гнева, волна за волной натужного, напыщенного письма, устремляющегося к дальней и невидимой цели, не стихающего прибоя какого-то темного и недоступного океана, бушующего в подземном мире, населенном созданиями, опознаваемыми лишь по тому, как они, влекомые сексуальным притяжением друг к другу, непрестанно извиваются, как проклятые. Их создатель убежден, что судороги одного явственно отличимы от судорог другого; страница за страницей он описывает, как извиваются первый, второй, третий, четвертый. В его глазах каждый из них обладает несомненной и глубокой индивидуальностью; в наших же — все они на одно лицо. <…> Нам абсолютно безразличен их жребий; они утомили нас до смерти»[218].

«Так кто же м-р Лоуренс: фанатик или пророк? — подводит читателя к окончательному выводу рецензент. — То, что он не художник, столь же очевидно, как и то, что у него нет стремления быть таковым; ибо что бы ни таил в себе тот „глубинный физический разум“, выражающий свою удовлетворенность „бездумной невидимой улыбкой“, независимо от того, существует он или нет, абсолютно ясно, что не им определяется человеческая индивидуальность, как мы ее понимаем. Нет сомнения в том, что м-р Лоуренс тщится приобщить нас и к новому пониманию индивидуальности; сегодня, однако, нам не остается ничего другого, как оперировать теми понятиями и ощущениями, какими мы располагаем. А с их помощью мы… не в состоянии идентифицировать в обитателях созданного м-ром Лоуренсом мира какую бы то ни было индивидуальность. Как минимум можно было ожидать, что мы окажемся способны провести в нем разграничение между мужским и женским. Так нет же! Достаточно убрать имена, выкинуть из повествования утомительное перечисление случайных предметов одежды… — и мужчины и женщины окажутся так же неразличимы, как осьминоги в аквариуме»[219].

Как показало дальнейшее, яростное неприятие Дж. М. Марреем буквы и духа лоуренсовского новаторства (действительно беспрецедентного на фоне тогдашней английской прозы) имело не только эстетико-мировоззренческие, но и чисто биографические истоки. В вышедшей спустя год после смерти Д. Г. Лоуренса мемуарной книге «Сын женщины» последний, в духе характерного для него вульгарного фрейдизма интерпретируя творчество романиста (исчерпывающе красноречив хотя бы его отзыв о «Радуге» как «истории фиаско Д. Г. Лоуренса в сфере сексуальных отношений»[220]), детально останавливается на особенно мучительном для писателя 1916 годе — времени, которое Д. Г. Лоуренс вместе с Фридой проводит в Корнуолле, терзаемый постоянной тревогой за жизнь ее детей, остающихся в Германии, опасениями в связи с возможной мобилизацией и связанной с цензурным запретом «Радуги» неуверенностью в собственном профессиональном будущем.