Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века - Елена Никулина

Кроме порки и «урезания» языка по отношению к преступникам практиковалось отсечение пальцев, рук и ушей. Впрочем, последнее с начала XVIII века было заменено вырезанием ноздрей с помощью особых щипцов, похожих на кусачки. Отсутствие ушей можно было замаскировать длинными и нечесаными волосами, скрыть же изуродованный нос было невозможно. Указом Петра I от 15 января 1724 года предписано было у осужденных на вечную каторгу «вынимать ноздри до кости», причем указ имел обратную силу – его действие распространялось и на уже наказанных колодников, у которых «ноздри выняты малознатно».

Калечившие человека наказания имели целью не только покарать преступника, но и сделать возможным опознание «ведомого вора». Для этого же применялось и клеймение. Указы 1704 и 1705 годов устанавливали вырезание ноздрей для более опасных преступников, а для менее важных – клеймение лба буквой «В» («вор»).[741] С 1746 года клеймили словом «ВОРЪ», ставя «во лбу „ВО“, на правой щеке „Р“, а на левой „Ъ“; с 1754-го – накладывали на лоб букву „В“, а по щекам – „О“ и „Р“.[742] Использовалась технология холодного клеймения: металлический штемпель не нагревали, а после наложения на лоб ударяли по нему деревянным молотком либо кулаком; при этом оставались глубокие ранки от игл. Они натирались черным порохом, частицы которого не растворялись кровью; впоследствии стали использовать сухую смесь чернил с тушью или охрой. Такие татуировки бурого цвета на всю жизнь оставались на коже осужденного. Единообразные штемпеля для клеймения стали изготавливаться Юстиц-коллегией, рассылавшей их по тюрьмам. Из тех времен до нас дошел вполне правдоподобный анекдот: на вопрос, что делать, если человека неправедно осудили и заклеймили, а потом открылась его невиновность, генерал-полицеймейстер Алексей Татищев будто бы ответил – раз уж заклеймили, то остается только добавить на том же лбу слово «не», чтобы получилось «не вор».

При Екатерине II клеймение стало особым для каждого преступника; в это время оно начало рассматриваться как самостоятельное наказание. За одни и те же преступления могли заклеймить по-разному; так, в 1762 году фальшивомонетчик Сергей Пушкин получил на лоб литеру «B», а в 1794 году майор Фейнберг и барон Гумпрехт за аналогичное преступление – сложную аббревиатуру: «В С Ф А» («вор и сочинитель фальшивых ассигнаций»). В 1766 году самозванца Кремнева клеймили литерами «Б» и «С» – «беглец» и «самозванец». Проходивший с ним по делу священник Евдокимов был заклеймен буквами «Л» и «С», что означало «ложный свидетель». Убийцы стали получать на правую руку литеру «У», а в 1782 году регистратор Шацкий за должностной подлог получил на правую руку литеру «Л» («лжец»). Особые штемпеля были использованы для клеймения пугачевцев: «З» – «злодей», «И» – «изменник», «Б» – «бунтовщик».[743]

С 1846 года клеймили уже только приговоренных к каторге – штемпелями, состоявшими из литер «К», «А» и «Т», – и всех беглецов из мест отбывания наказания, пока законом от 17 апреля 1863 года клеймение не было отменено.

«Пасквили публично сжечь»

Нередко меры «строжайшего розыска» авторов «подметных писем» успеха не приносили, и тогда вместо наказания преступников на людных площадях проходили церемонии публичного сожжения «пасквилей». Их уничтожение производилось «перед собранием народа»: после прочтения указа об истреблении оскорбительных бумаг раздавался барабанный бой, обычно предшествовавший наказанию преступников, «палаческою рукою» они предавались огню, после чего Сенат особым указом публиковал для всеобщего сведения известие о совершении сожжения. Так, 19 января 1765 года на Красной площади были спалены собранные экземпляры ходивших по Москве неких «ругательных каталогов» на французском и русском языках, «в которых многих фамилий обоего пола персоны обижены». Авторов и распространителей обнаружить не удалось, и сенаторам пришлось довольствоваться объявлением: «Если впредь еще найдутся такие вредные обществу пасквилянты, оные будут непременно изысканы и без всякого помилования ея императорского величества законам преданы будут».

Другой «пасквиль», «яко наполненный вредными выражениями» в адрес дворян-судей, был публично сожжен в 1794 году на площади Тихвина «перед лицом собрания всех тамошних жителей». Прибывший для исполнения процедуры чиновник информировал начальство о поведении толпы: «Одна часть оного (народа. – И. К., Е. Н.), быв свидетельницею столь поразительного зрелища и считая себе то за несчастье, не могла воздержать себя от слез; другая, негодуя на сочинителя того пасквиля, готова была не только сама всячески его изыскивать, но в ту же минуту наказать своими руками, если б то было ей позволено».[744] Неизвестно, по какому поводу возмущалась и печалилась публика; ведь содержание документа, обвинявшего судей во взяточничестве и требовавшего уничтожения дворянского суда, естественно, не оглашалось.

Зрелище публичного сожжения «пасквиля» в Ярославле, последовавшего по высочайшему повелению от 1 мая 1767 года, разнообразилось участием осужденного – грамотного дворового человека местного помещика, не являвшегося автором крамольного документа, но сделавшего с него копию. Так как он не ознакомил с содержанием бумаги никого из знакомых и даже переписывал ее в одиночестве, то был приговорен лишь к публичной порке плетьми и доставлен на место наказания вместе с приговоренным к ликвидации «пасквилем». При наличии единственного палача оба действа нельзя было провести одновременно; вероятно, уничтожение предосудительной бумаги предшествовало наказанию ее переписчика – по крайней мере, такова последовательность изложения приговора; да и для публики более редкая процедура сожжения документа была занимательнее, нежели привычное зрелище телесного наказания. После истязания незадачливый грамотей был отправлен, по желанию помещика, на поселение в Нерчинск.

Помимо подметных писем на площадях горели признанные «вредными» книги. В 1790 году от сожжения уцелели лишь 26 книг радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» из тиража в 650 экземпляров.

К расследованию дела издателя Н. И. Новикова был привлечен священник Иоанн Иоаннов, который занимался просматриванием литературы из книжных лавок просветителя. Отобранные им издания были сожжены в три приема с ноября по июнь 1794 года; всего были преданы огню 18 656 экземпляров книг, изданных Новиковым. Сами книгопродавцы были прощены в честь рождения великого князя Николая Павловича.

В 1793 году горели экземпляры пьесы драматурга Я. Б. Княжнина «Вадим Новгородский», в которой императрица усмотрела проявление свободомыслия и нападки на монархическую власть. «Театр есть школа народная, – подчеркивала Екатерина II, – она должна быть непременно под моим надзором, я старый учитель этой школы и за нравственность народа мой ответ Богу».

После начала Великой французской революции в России опасались любых проявлений «французской заразы», которую теперь усматривали не только в криминальных изображениях («естампе смерти короля французского»), но и в трудах дотоле почитавшихся авторов – в Москве и Петербурге из книжных лавок изымалось «Полное собрание Волтеровых сочинений». При этом у неопытных в новом деле цензоров-полицейских возникали естественные трудности. «Обер-полицемейстер ни одного иностранного языка не знает, полицемейстер, хотя и знает французский язык, но никогда на чтение книг себя не употреблял», – жаловался генерал-прокурору Самойлову московский главнокомандующий Прозоровский в декабре 1793 года. Возможно, по этой причине полиция перестраховывалась – запрещала всё, казавшееся подозрительным – например, игральные карты с «новыми фигурами»: шекспировскими героями Гамлетом, Полонием, Офелией, Фальстафом, Макбетом.[745] В 1793–1794 годах в Москве на кострах уже горели «непозволенные, развращенные и противные закону православному книги».

Екатерининский указ от 16 сентября 1796 года гласил: «В прекращение разных неудобств, которые встречаются от свободного и неограниченного печатания книг, признали мы за нужное следующие распоряжения:

1. В обоих престольных городах наших, Санкт-Петербурге и Москве, под ведением Сената, в губернском же и приморском городе Риге и наместничестве Вознесенского в приморском городе Одессе и Подольского при таможне Радзивиловской, к которым единственно привоз иностранных книг по изданному вновь тарифу дозволен, под наблюдением губернских начальств учредить цензуру, из одной духовной и двух светских особ составляемую. ‹…›

3. Никакие книги, сочиняемые или переводимые в государстве нашем, не могут быть издаваемы, в какой бы то ни было типографии без осмотра от одной из цензур, учреждаемых в столицах наших, и одобрения, что в таковых сочинениях или переводах ничего Закону Божию, правилам государственным и благонравию противного не находится».