Сергей Николаевич Булгаков - Коллектив авторов

«бессознательная зависть к еврейству и соперничество с ним»[1120]. По его мнению, немецкий народ «конечно, не может соперничать с избранным народом, этой осью мировой истории от начала ее и до конца. Такая претензия есть притязание исторических выскочек, которых не существовало в историческом вчера, т. е. во всей древней истории, и которые могут прекратиться в историческом завтра»[1121]. Более того, «германский расизм воспроизводит собой иудейский мессианизм, который является противником и соперником христианства уже при самом его возникновении»[1122]. Можно представить себе реакцию Розенберга, если бы он это прочитал!

Проблема «еврейство – большевизм» оказалась для Булгакова гораздо более сложной, пересекаясь с проблемой «еврейство – Россия». «Между Россией и еврейством, – утверждал он, – очевидно, существует взаимное влечение и предустановленная связь, которая проявляется, несмотря на всю внешнюю разность и даже чуждость, как будто естественно существующую между русской женственностью и еврейской волей. <…> Одно в другом в каком-то смысле нуждается, одно на другое взаимно опирается. Можно даже сказать больше: одно без другого не может обойтись»[1123]. С исторической точки зрения утверждение как минимум не бесспорное.

Подобные радикальные формулировки редко встречаются даже у такого несомненного филосемита и несомненного предшественника Булгакова, как Владимир Соловьев. Ранее он занимал куда более «умеренную» позицию по отношению к евреям, а в его дневниковых записях пореволюционных лет встречаются выражения вроде «мерзкие и подлые коммунист<ические> морды, почти без исключения жидовские» или «жиды сладострастничали, что Россия их, и издевались над верой в Бога»[1124]. С начала 1920-х годов за Булгаковым тянулся слух о причастности к еврейским погромам в Крыму, к которым он будто бы призывал[1125]. Когда Михаил Гершензон в конце 1922 года хлопотал перед председателем Моссовета Львом Каменевым о возвращении философа в Москву, тот уверенно заявил: «Разве вы не знаете, что Б<улгаков> написал призыв к еврейским погромам, который был расклеен во всех городах Крыма? Я ответил, конечно, что это возмутительная ложь, что Б<улгаков> на это не способен; а он мне: сам Родичев подтвердил этот факт в заграничной газете, и Б<улгаков> ведь не опроверг»[1126].

Когда Булгаков окончательно стал филосемитом? Вероятно, во второй половине 1930-х годов, на что могли повлиять, с одной стороны, настроения во французском обществе (в 1926 году драматург и эссеист Эдмон Флег создал движение «Иудео-христианская дружба»), а с другой – этнические преследования евреев в Третьем рейхе, вызвавшие возмущение всего мира. Трудно было подобрать более убедительное доказательство «звериной» природы «германства». Напомню также, что русская эмиграция в Париже, даже в своей наиболее консервативной части, была настроена антинацистски и антигитлеровски, в том числе в силу «остаточной» германофобии времен Первой мировой войны.

Отношение Булгакова к евреям оставалось двойственным из-за их роли в событиях русской революции. Эту роль он, в том числе исходя из личного опыта, оценивал сугубо отрицательно и не преуменьшал ее масштаб: «Историческая правда требует все-таки признать здесь роковой характер рокового влияния еврейства в верхушке коммунистической клики»[1127]. Подобные высказывания неоднократно повторяются на страницах «Расизма и христианства». «Еврейство, при относительной, процентной своей малочисленности, неудержимо проникает во все области творчества и труда, которые только ему доступны и приемлемы. А с теми же, которые ему по существу чужды и враждебны, – сюда относится, конечно, все, связанное с христианством и церковью, – оно ведет борьбу на уничтожение. Это мы можем наблюдать в большевистской России. <…> Мировое еврейство вообще, а в России в особенности, оказывается в борьбе с христианскими началами европейской культуры»[1128]. До прихода Гитлера к власти под этими словами подписался бы любой европейский консерватор, да и после установления нацистского режима согласились бы многие. Тем более Розенберг, который видел события русской революции своими глазами.

Перед Булгаковым стояла трудноразрешимая – прежде всего внутренняя – задача: примирить искренний филосемитизм с искренним же антибольшевизмом. Он вышел из положения весьма изящно. Вот философское, богословское объяснение: «Еврейская доля участия в русском большевизме – увы – непомерно и несоразмерно велика. И она есть, прежде всего, грех еврейства против святого Израиля, избранного народа»[1129]. Ему предшествовало политико-историческое объяснение: большевизм «насаждался именно Германией, доставившей в Россию в запломбированном вагоне чумную бациллу большевизма – Ленина, – не будем забывать этого факта, который есть и исторический символ»[1130]; «Большевизм есть также и немецкое, точнее, немецко-еврейское засилье над русской душой»[1131]. Иными словами, евреи виноваты в русской революции, но немцы виноваты перед Россией еще больше.

В начале весны 1942 года, после битвы под Москвой, но до крупных поражений Красной армии весны-лета 1942-го, у Булгакова появился еще один аргумент. Именно в это время он начал признавать за советской властью «национальные заслуги»[1132], в первую очередь в деле возможного спасения от гитлеризма. Здесь автор сделал еще один логический кульбит: «В большевизме более всего проявлялись волевая сила и энергия еврейства. В историческую заслугу этой власти можно вменить ту волевую энергию, которая проявилась для всех неожиданно – в технических ее достижениях в области военной подготовки»[1133]. Булгаков ошибся дважды. Во-первых, он явно преувеличил роль «волевой энергии и силы еврейства» в Красной армии образца 1941 года, видимо, находясь под воздействием расхожих представлений об «армии Троцкого» времен Гражданской войны. Во-вторых, как раз в области «военной подготовки», в человеческом факторе, в том числе в «комиссарском», Красная армия в первые месяцы войны, да и на протяжении большей части 1942 года, показала себя слабее и вермахта, и русской армии времен Первой мировой войны.

Как преодолеть противоречия между еврейством, Россией, большевизмом и христианством? Единственный возможный путь к этому для Булгакова лежал через его христианский филосемитизм, с акцентом на первом слове, ибо он прежде всего был православным христианином, а потом филосемитом. Сестра Иоанна Рейтлингер, его духовная дочь, много позже вспоминала: «Последние годы своей жизни о. Сергий часто употребляет этот термин (иудео-христианство. – В. М.), тогда еще не так распространенный, как, например, сейчас во Франции, и очень много говорил об этом вопросе с большим вдохновением. Он говорил, что антисемитизм – это антихристианство»[1134].

Рецепт Булгакова прост: «Ветхозаветный религиозный национализм единственного избранничества истаивает в лучах солнца Христова»[1135]. Иными словами, он учил евреев, как им исполнить свою миссию: «Иудаизм есть все-таки Ветхий Завет для христианства, а последнее хочет стать Новым Заветом для еврейства, его продолжением и исполнением»[1136]. «Христианство без иудео-христианства себя до конца не осуществляет, остается неполным», – снова подчеркнул он в «Гонениях на Израиль»[1137].

Именно здесь филосемитизм Булгакова столкнулся