Сергей Николаевич Булгаков - Коллектив авторов

упоминаниями о «начале психеи, которое составляло душу романтизма»[1093], за ссылками на Гете и оговорками о «признании и величия и духовного здоровья Германии, которая преодолеет и теперешнее свое духовное заболевание»[1094], поскольку «разумеется, нельзя ставить вполне знак равенства между германством и расизмом»[1095]. Однако он настойчиво утверждал, что «гитлеризм есть, хотя по-своему, также звериный образ, но есть и настоящее порождение немецкого духа»[1096], неоднократно повторяя эту популярную в те годы мысль.

Для читателя «Размышлений о войне» и особенно «Расизма и христианства» очевидно, что Булгаков видел главного врага в «вечной» Германии – не конкретно в нацистском Третьем рейхе и даже не просто в германском государстве – и в «германстве», новейшим выражением которого является идеология Розенберга. Дело не только в христианстве и антихристианстве. Корни германофобии Булгакова очевидны. Это Первая мировая война, точнее, настроения начального периода войны, символизирующиеся знаменитыми формулами его друга Владимира Эрна «от Канта к Круппу» и «время славянофильствует». Один из несомненных источников вдохновения Булгакова – статья Николая Бердяева «Религия германизма» (1915), позднее вошедшая в сборник «Судьба России» (1918). В ее заглавии мы видим оба ключевых слова булгаковской критики национал-социализма.

Германофобия Булгакова в основе своей эмоциональна и иррациональна, что очевидно, например, из его рассуждений об отношении «германства» и России. «Есть особая предустановленность во взаимоотношении Германии и России, род эроса, поработительного со стороны германской и пассивно-притягательного с русской. <…> Между германством и Россией доселе – странно сказать – существовал род культурно-исторического романа взаимного притяжения (хищнического со стороны Германии), один как-то не мог обойтись без другого»[1097]. Давнее «взаимное притяжение» между Россией и Германией, прежде всего в сфере культуры, настолько очевидно и общеизвестно, что может казаться «странным» только убежденному германофобу.

Многие аргументы, приводимые Булгаковым (как, замечу, и Розенбергом), невозможно подвергнуть рациональной критике. Например, такое утверждение, которое могло бы принадлежать и первому, и второму: «Германство выражает собой мужеское начало духа, русская же стихия – женское»[1098]. Естественно вспоминается знаменитая фраза Бердяева по поводу Василия Розанова из статьи «О “вечно-бабьем” в русской душе», вошедшей в тот же сборник «Судьба России»: «В самых недрах русского характера обнаруживается вечно-бабье, не вечно-женственное, а вечно-бабье». «У русского народа есть государственный дар покорности, смирения личности перед коллективом, – продолжал Бердяев, не смущаясь говорить за весь русский народ. – Русский народ не чувствует себя мужем, он все невестится, чувствует себя женщиной перед колоссом государственности». Правда, Бердяев восставал против этого, возражая не только Розанову, но персонально названным Булгакову и Эрну: «В розановской стихии есть вечная опасность, вечный соблазн русского народа, источник его бессилия стать народом мужественным, свободным, созревшим для самостоятельной жизни в мире. <…> Это какое-то мление, недостойное народа, призванного к существованию совершеннолетнему, мужественно-зрелому». Между тем кайзер Вильгельм II – источник в своем роде авторитетный – придерживался иного мнения, считая «мужскими» народами и немцев, и русских в противоположность «женской» природе английской и французской цивилизаций[1099]. Кто прав, судить не берусь.

С началом войны в Европе в сентябре 1939 года, еще не приобретшей глобального характера, для Булгакова было очевидно, что главный враг – Германия и что вооружаться, во всех смыслах слова, надо против нее. Он сразу стал рассматривать новый конфликт эсхатологически, как четвертью века ранее – Первую мировую: «Прагматически мы можем, конечно, искать и находить виновника или виновников войны, “агрессоров” (например, в лице Гитлера и иже с ним), – говорится далее в “Размышлениях о войне”. – Не умаляя их вины и их значения в этом печальном стечении обстоятельств, которые привели к войне, хотя и всячески все хотели ее избежать, все-таки следует сказать, что война не только учиняется людьми, как их личный грех и преступление, но и происходит как судьба, исторический фатум, Божие попущение»[1100].

Особый интерес представляет следующий фрагмент, в котором встречается понятие «духовная мобилизация», распространенное в то время в разных странах и в разных идеологиях, в основном праворадикальных, против которых выступал Булгаков. Он понимал «духовную мобилизацию» как христианский мистик: «Когда наступают ужасы войны или другие общественные бедствия, духовные силы святых, отшедших из этого мира, особливо напрягаются в помощи, навстречу его нуждам и молениям. Однако этим не ограничивается небесная помощь страдающему человечеству. Происходит еще и то, что может быть названо духовной мобилизацией. Ангельские воинства приходят на помощь миру человеческому»[1101].

Содержащаяся в последней фразе трактовка событий не нова. Она была распространена не только во времена крестовых походов, но и в начале Первой мировой войны. Как писал тогда Николай Гумилев:

И воистину светло и свято

Дело величавое войны.

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Разумеется, это относилось лишь к воинам России и ее союзников, которым в обоих случаях противостоял «в каске вагнеровский шут» (Михаил Кузмин, 1914). Этими словами можно суммировать основное содержание первой части «Размышлений о войне», включая критику «моралистического осуждения войны, по примеру Толстого, или вообще абсолютизированного пацифизма»[1102]. Кстати, пацифизм Толстого резко критиковал и Розенберг.

В 1939–1940 годах Булгаков выражал свои переживания, сознательно или бессознательно, но явно повторяя слова Бердяева 1914–1915 годов, сказанные по поводу схватки с тем же врагом: «Все, что совершается ныне на войне материально и внешне, – лишь знаки того, что совершается в иной, более глубокой, духовной действительности»[1103]. Тезисы о войне как трагедии и о ее антиномичности – если не прямо из того же источника, то из общности ощущений двух мыслителей четвертьвековой давности. Если составить мозаику из их высказываний, не указывая автора, угадать его будет непросто. «Война – явление глубоко трагическое, антиномическое и страшное, а нынешняя война более чем какая-либо из войн мировой истории. <…> Война есть внутренняя трагедия для каждого существа, она бесконечно серьезна» (Бердяев). «Антиномична природа войны, как и всякая жизнь. <…> Жизнь есть трагедия»[1104]. Следующее высказывание Бердяева могло бы понравиться и Розенбергу: «Нужно самому приобщиться к мистерии крови, чтобы иметь право до конца видеть в ней радость, благо, очищение и спасение». Этот уроженец Ревеля, в годы Первой мировой войны учившийся в Москве, вполне мог читать публицистику Бердяева, позднее составившую сборник «Судьба России».

Пока Германия не напала на Советский Союз, а тот воспринимался, в том числе во Франции, как ее союзник против «западных демократий», германофобия и антибольшевизм Булгакова не противоречили друг другу. Сомнений относительно природы и характера большевистского режима у него не было: «СССР – не Россия, это чудовищная