Писательский Клуб - Константин Ваншенкин

— Ну в каком обществе вы живете?

Он ответил:

— «Локомотив».

Футбольный чемпионат мира в Италии. Судьба нескольких важнейших игр решалась при помощи послематчевых пенальти. Нервное перенапряжение чудовищное. Так вот, более всего удручает даже не тот факт, что у нас в команде не оказалось лидера и нет звезд. У тех — не только игровой класс, у тех тренеры, улыбаясь, обнимают потом за плечи промахнувшихся футболистов. Класс человечности!

Хмурого, раздавленного Лобановского можно понять и оправдать. Он дитя системы и знает, что она не простит его. И сам он не прощает, не жалеет.

Мы — в другом измерении. У нас все еще другие правила — в этом наша главная слабость.

Понятие команды. Прежде всего корабельной. Ну, и конечно, команда в спорте, — скажем, футбольная. Команда Бак- кенбауэра. Команда Платини. Команда Бескова или Бышовца. И уже отсюда — по ассоциации — в политике. Команда Горбачева. Команда Клинтона. Команда Ельцина.

Но можно ли составить команду из людей, плохо понимающих или не желающих понимать друг друга? Или из просто слабых игроков? Приглашать в сборную заведомо неудовлетворительных исполнителей? Какого же можно ожидать результата — в том числе для карьеры тренера?

Действующие поэты, регулярно выступающие с обзорными статьями о текущей поэзии. Существует понятие: играющий тренер, но не бывает играющего судьи. А тут и сам играет, и еще свистит — назначает свободные и пенальти, делает предупреждения.

Но ведь и судьи бывают играющие. Только они играют в иные, сомнительные игры.

Существуют футболисты — и среди них очень хорошие и знаменитые, — у которых одна нога значительно сильней другой. Есть даже профессиональное выражение: «сильнейшая нога». Вадим Синявский, ведя репортаж, говорил об игроке:

— Он нанес удар своей любимой правой ногой…

Еще таких футболистов слегка пренебрежительно называют иногда одноногими. Обидно!

Один из них и придумал когда‑то потрясающую частушку:

Правая нога — жена,

Левая — любовница.

С левой редко бью, она Зато слаще помнится.

Команде стишок очень нравился, но некоторые не верили, что это он сам сочинил, — думали, что я

Писательский клуб

О Светлове

Я познакомился со Светловым в 1951 году, бывал с ним в поездках, однажды, в июне 1961 года, мы целую неделю жили в одном номере гостиницы «Октябрьская» в Ленинграде. Там мы отпраздновали его день рождения.

Я помнил, что 17 июня исполняется 50 лет Виктору Некрасову, и заранее собирался поздравить его, — он находился в Ялте. Накануне я узнал, что семнадцатого — день рождения и Михаила Аркадьевича. Когда утром я пошел отправлять телеграмму, он попросил передать Некрасову привет. Я приписал: «Шлет тебе привет Михаил Аркадьевич Светлов. Ему сегодня пятьдесят восемь».

Великое множество раз сидел я с ним за одним столом — и крытым зеленым сукном (главным образом на заседаниях Бюро секции московских поэтов, в так называемой восьмой комнате старого здания ЦДЛ), и за столами или столиками, накрытыми белыми крахмальными скатертями или простой клеенкой, а то и вовсе ничем не накрытыми.

Уровень его остроумия был не ниже его поэтического таланта. Это была такая же сильная, отдельная сторона его дарования. Иногда они смыкались.

Сострив или прочитав за столом новое стихотворение (чаще строфу или даже строчку), он обязательно спрашивал — обычно у сидящего рядом: «Ну, как? По — моему, ничего, да?» — довольный в этот момент общей реакцией.

Обычно к столику, за который садился Светлов, подтягивались со своими стульями еще многие, а те, кто не успел протиснуться, стояли сзади. То и дело, вызывая зависть у всего ресторана Дома литераторов, раздавались оттуда взрывы хохота. Но, раскрутив общий ход застолья, Светлов сам чаще всего как бы отходил в тень, сперва беседовал еще с ближайшими соседями, потом углублялся в себя, отключался. Постепенно люди расходились, и иной раз можно было видеть стол, обставленный толпой пустых стульев, и лишь на одном — обсыпанного сигаретным пеплом, дремлющего в характерной позе, глубоко закинув ногу на ногу, Светлова.

В последний раз я встретился с ним летом 1964 года, в один из его полулегальных приездов из больницы. Он сильно изменился, ослабел, волосы поседели, росли отдельными кустиками. Мы сели за столик сразу при входе в ресторан, на самой дороге. После того совместного житья в Ленинграде у нас была такая игра: при встрече он всегда говорил: «Ну, что, старик Ваншенкин, хотите выпить? — и добавлял гордо: — Деньги есть!» (если они были). Или же я успевал предложить первым: «Михаил Аркадьевич, хотите выпить? Я угощаю».

Должен сказать, что мы далеко не всегда пользовались этой взаимной любезностью.

И тут я произнес свою фразу.

— Мне нельзя, — ответил он грустно. — Ну, давайте, только по пятьдесят, да?

Мимо проходили, здоровались, останавливались люди. Прошла поэтесса Елена Любомская из Каховки или Днепропетровска. Она была в свое время участницей одного из совещаний молодых писателей.

— Догоните ее, — вдруг встрепенулся Светлов и объяснил мне: — Я хочу дать ей рекомендацию в Союз.

Но когда ее вернули, он словно устыдился минутной сентиментальности и спросил только:

— Ну, как жизнь, старуха?

— Хорошо, Михаил Аркадьевич.

— Вышла замуж?

— Да.

— Хороший парень?

— Да, Михаил Аркадьевич, — отвечала она робко.

Он уже задумался, забыв о ней. Она потопталась и отошла.

Потом мы сидели еще на веранде, под провисающим парусиновым тентом. Был теплый тихий день.

— Знаете, старик Ваншенкин, — спросил Светлов, — какая разница между модой и славой? Мода никогда не бывает посмертной. Посмертной бывает только слава…

Грамзапись

Новое здание ЦДЛ (вход с улицы Герцена — теперь это опять Большая Никитская) было построено спустя полтора десятка лет после войны. До этого писательский Клуб размещался в старом олсуфьевском особняке на Поварской. Знаменитый Дубовый зал служил зрительным, а маленький ресторан находился там, где потом был бар, — помещение лишь слегка расширили за счет соседней комнаты. Поднимались туда по стальной винтовой лестнице — вроде корабельного трапа.