Красный сфинкс - Александр Дюма

Первая бутылка этого легкого вина уже перекочевала со стола к очагу камина, где только что к ней присоединилась вторая; помещенная на подобающем расстоянии от огня, она отогревалась (гурманы, для кого нет ничего святого, даже грамматики, употребляют этот глагол в возвратной форме, и мы следуем за ними). Хотя первая стояла прямо, легко было заметить по ее прозрачности и по тому, с какой легкостью она покачивалась при сотрясении, что она до последней капли потеряла оживлявшую ее благородную кровь и что л’Анжели (он теперь ласкал взглядом и рукой ее соседку) сохранил к ней лишь то смутное почтение, какое положено испытывать к мертвым. Впрочем, л’Анжели, уподобившись тому греческому философу, врагу излишнего, который выбросил в реку свою деревянную миску увидев, что ребенок пьет из ладошки, упразднил стакан как ненужного посредника, просто-напросто протягивая руку к горлышку бутылки и поднося его ко рту всякий раз, как он испытывал необходимость — а испытывал он эту необходимость часто — утолить жажду.

Л’Анжели, только что подаривший своей бутылке один из самых нежных поцелуев, издал вздох удовлетворения; в эту же минуту Людовик издал вздох, полный печали.

Л’Анжели застыл с бутылкой в одной руке и вилкой в другой.

— Решительно, — сказал он, — мне кажется, что быть королем не так уж весело, особенно когда царствуешь.

— Ах, милый л’Анжели, — ответил король, — я очень несчастен.

— Расскажи мне об этом, сын мой. Это тебя утешит, — сказал л’Анжели, ставя бутылку на пол и кладя себе на тарелку еще ломоть паштета. — Почему ты так несчастен?

— Все меня обкрадывают, все меня обманывают, все меня предают.

— Прекрасно! И ты только что это заметил.

— Нет, я только что в этом убедился.

— Полно, полно, сын мой, не будем впадать в отчаяние. Что касается меня, то, признаюсь тебе, я не склонен считать, что дела на этом свете идут плохо. Я хорошо позавтракал, хорошо пообедал, этот паштет был хорош, вино превосходно, земля вращается так мягко, что я этого не чувствую, а ощущаю во всем теле ласковую теплоту и приятное чувство удовольствия, и оно позволяет мне смотреть на жизнь сквозь розовую дымку.

— Л’Анжели, — очень серьезно сказал Людовик XIII, — перестань проповедовать ересь, сын мой, иначе я велю тебя высечь.

— Как, — отозвался л’Анжели, — разве смотреть на жизнь сквозь розовую дымку — это ересь?

— Нет, но ересь утверждать, что земля вращается.

— Ах, ей-Богу я вовсе не первый это говорю: господа Коперник и Галилей меня опередили.

— Да, но Библия говорит обратное; а ты, я думаю, согласишься, что Моисей знал об этом не меньше, чем все Коперники и все Галилеи на свете!

— Гм-гм! — произнес л’Анжели.

— Послушай, — настаивал король, если бы солнце было неподвижно, как удалось бы Иисусу Навину остановить его на три дня?

— А ты уверен, что Иисус Навин остановил солнце на три дня?

— Не он, а Господь.

— И ты веришь, что Господь взял на себя этот труд, чтобы дать своему избраннику время разбить наголову армию Адониседека и четырех царей ханаанских, объединившихся с ним, а потом замуровать их живыми в пещере? Клянусь честью, если бы я был Господом, то, вместо того чтобы останавливать солнце, я, наоборот, наслал бы ночь, чтобы дать этим беднягам возможность спастись.

— Л’Анжели, л’Анжели! — печально сказал король. — От тебя за целое льё разит гугенотом.

— Обрати внимание, Людовик, что от тебя разит гугенотом с более близкого расстояния, чем от меня, если предположить, что ты сын своего отца.

— Л’Анжели! — остановил его король.

— Ты прав, Людовик, — сказал л’Анжели, атакуя славок, — не будем говорить о богословии; так ты говоришь, сын мой, что все тебя обманывают?

— Все, л’Анжели!

— За исключением, однако, твоей матери?

— Моя мать так же, как все.

— Ба! Но, надеюсь, кроме твоей жены?

— Моя жена больше других.

— О! Ну так за исключением твоего брата?

— А мой брат больше всех.

— Вот как! И я еще думал, что тебя обманывает только кардинал.

— Л’Анжели, я, наоборот, думаю, что только один кардинал меня не обманывал.

— Выходит, мир перевернулся?

Людовик печально покачал головой.

— А я слышал, будто ты был так рад избавиться от него, что осыпал щедротами всю свою семью.

— Увы!

— Что ты дал шестьдесят тысяч ливров своей матери; тридцать тысяч ливров королеве; сто пятьдесят тысяч ливров Месье.

— То есть я только обещал их, л’Анжели.

— Отлично, значит, они их еще не получили!

— Л’Анжели, — внезапно сказал король, — мне пришло в голову одно желание.

— Вот тебе на! Надеюсь, ты не хочешь сжечь меня как еретика или повесить как вора?

— Нет, теперь, когда у меня есть деньги…

— Так у тебя есть деньги?

— Да, дитя мое.

— Честное слово?

— Слово дворянина! И много.

— Так вот, послушай меня, — сказал л’Анжели, даря новый поцелуй своей бутылке, — используй их, чтобы закупить вино вроде этого, сын мой; год тысяча шестьсот двадцать девятый может оказаться неурожайным.

— Нет, мое желание не в этом; ты знаешь, что я пью только воду.

— Черт возьми! Поэтому ты так печален.

— Мне надо было бы сойти с ума, чтобы стать веселым.

— Я сумасшедший, однако мне совсем не весело. Послушай, закончим с этим: что у тебя за желание?

— Я хочу дать тебе состояние, л’Анжели.

— Состояние? Мне? А на что мне состояние? У меня есть еда и кров в Лувре. Когда мне нужны деньги, я выворачиваю твои карманы и забираю то, что нахожу. Правда, нахожу я там всегда немного. Но этого мне хватает, и я не жалуюсь.

— Я хорошо знаю, что ты не жалуешься, и это меня еще больше огорчает.

— Так, значит, тебя все огорчает? Фи, что за скверный характер!

— Ты не жалуешься, ты, кому я никогда ничего не даю, а они, кому я даю без конца, беспрестанно жалуются.

— Ну и пусть жалуются, сын мой.

— Если я умру, л’Анжели!

— Прекрасно, еще одна веселая мысль пришла тебе в голову. Подожди, по крайней мере, карнавала, чтобы быть таким весельчаком, как сейчас.

— Если я умру, они прогонят тебя и не дадут ни единого мараведи.

— Ну что же, я уйду.

— А что с тобою будет?

— Я стану траппистом! Черт возьми, их аббатство возле Лувра — веселое место.

— Они все надеются, что я скоро умру. Что ты скажешь на это, л’Анжели?

— Я скажу: надо жить, чтобы они бесились.

— Жить не так уж это весело, л’Анжели.

— Ты думаешь, в Сен-Дени веселее, чем в Лувре?

— В Сен-Дени только тело, дитя мое; душа на небе.