Проклятые короли: Железный король. Узница Шато-Гайара. Яд и корона - Морис Дрюон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так было и в тех областях Франции, что слыли богатыми, и в тех, что были испокон веку нищими, так было и в Валуа, и в Шампани, и в Марше, и в Пуату, в Ангулеме, в Бретани, даже в Босе, даже в Бри, даже в самом Иль-де-Франсе. Так было и в Нофле, и в Крессе.
На обратном пути из Авиньона в Париж Гуччо вместе с Бувиллем ехали по скорбной французской земле. Но поскольку наши путники останавливались на ночлег только у должностных лиц или в замках владетельных сеньоров, поскольку они везли с собой солидный запас дорожной снеди, а в кармане у них водилось достаточно золота, чтобы, не торгуясь, расплачиваться с кабатчиками, требовавшими непомерных денег за съестные припасы, а главное, потому, что Гуччо торопился вернуться домой, он взирал на голодающую страну холодным рассеянным взглядом.
Даже когда через три дня после приезда в столицу юноша скакал из Парижа в Нофль, он все еще не задумывался над тем, что происходит вокруг. Дорожный плащ, подбитый мехом, надежно защищал от холода, конь попался резвый, а сам Гуччо спешил к любимой. Во время пути он оттачивал в уме фразы для своего рассказа о том, как он беседовал с Клеменцией Венгерской, будущей королевой Франции, и не раз упоминал о своей прекрасной Мари, рассказ этот надлежало закончить уверениями, будто мыслью он не разлучался с любимой, что, в сущности, было правдой. Ибо случайные измены отнюдь не мешают помнить и думать о той, кому изменяешь, более того, для некоторых мужчин это самый надежный способ хранить постоянство милой. А затем он опишет Мари роскошь и красоту Неаполя… Словом, Гуччо ощущал на себе отблеск этой почетной миссии, этого замечательного путешествия; он ехал и верил, что его полюбят еще сильнее.
Только подъезжая к Крессе, Гуччо впервые оглянулся вокруг, обнимая взором знакомую до мелочей местность, к которой он испытывал нечто вроде благодарности за то, что она служила таким прелестным фоном его любви, была так щедра на красоту, и впервые перестал думать о себе.
Пустынные поля и луга, где уже не пасся скот, безмолвные хижины, лишь кое-где подымавшийся из трубы дымок, неестественная худоба оборванных и грязных прохожих, их непередаваемо тоскливый взгляд – все это вдруг болезненно поразило молодого тосканца, вселило в него тревогу, возраставшую по мере того, как добрый конь приближал его к цели путешествия. А когда Гуччо въехал во двор усадьбы, перескочив через ручеек Модры, он почувствовал беду. Ни петуха, разгребавшего навозную кучу, ни мычания в стойлах, ни лая собак. Юноша соскочил с седла, и никто – ни слуги, ни хозяева – не вышел ему навстречу. Дом, казалось, вымер. «Может быть, они уехали? – думал Гуччо. – Может быть, в мое отсутствие их увели, а дом продали за долги? Что же произошло? Уж не побывала ли здесь чума?»
Привязав коня к вделанному в стену кольцу (отправляясь в такой короткий путь, Гуччо не взял с собой слугу, тем паче что так действовать ему было свободнее), он вошел в дом. И очутился лицом к лицу с мадам де Крессе.
– О мессир Гуччо! – воскликнула она. – А я думала… я думала… Вот когда вы возвратились…
Из глаз мадам Элиабель полились слезы, и она оперлась о стол, словно обессилев от волнения, вызванного неожиданной встречей. За это время она похудела фунтов на двадцать и постарела лет на десять. Платье, некогда туго обтягивавшее ее мощные бедра и грудь, теперь свободно болталось на ней; лицо, обрамленное вдовьей косынкой, было серым, дряблые щеки отвисли.
Стараясь скрыть свое удивление, Гуччо деликатно отвел глаза и оглядел залу. В прежние его посещения усадьбы Крессе здесь во всем, вплоть до мелочей, чувствовалось желание поддержать былое достоинство даже при самых скудных средствах; сейчас тут полновластно царила нищета – всюду следы лишений, беспорядка, все покрылось пылью.
– Увы, мы не в состоянии даже принять гостя, – печальным голосом произнесла мадам Элиабель.
– Где ваши сыновья, Пьер и Жан?
– Как всегда, на охоте.
– А Мари? – спросил Гуччо.
– Увы! – ответила мадам Элиабель, опуская глаза.
Гуччо показалось, будто холодные когти сжали ему мозг и сердце.
– Che successo? Что случилось?
Мадам Элиабель понурила голову, и движение это выразило бесконечное отчаяние.
– Она так слаба, так истощена, что, боюсь, никогда уже не подымется, даже до Пасхи не дотянет.
– Чем же она больна? – крикнул Гуччо, чувствуя, как холодные когти понемногу разжимаются, ибо поначалу он решил, что произошло непоправимое.
– Той же болезнью, от какой страдаем все мы, болезнью, от которой умирают целые семьи! От голода, синьор Гуччо. И подумайте сами, если такая толстуха, как я, совсем иссохла, на ногах еле держусь, так что же сделал голод с моей дочкой, ведь она еще девочка, совсем худенькая, еще не перестала расти.
– Но, черт возьми, мадам Элиабель, – воскликнул Гуччо, – а я-то думал, что от голода страдают только бедняки.
– А кто же, по-вашему, мы, если не самые настоящие бедняки? И если мы по рождению рыцарского звания и имеем замок, который вот-вот рухнет нам на голову, вы полагаете, нам легче, чем всем прочим? Все достояние неимущих дворян в наших крепостных и в труде наших крепостных. А как мы можем требовать, чтобы они нас кормили, когда им самим нечего есть и когда они один за другим умирают у наших дверей, моля о куске хлеба. Нам и так пришлось забить весь скот, чтобы поделиться с ними. Добавьте к этому, что здешний прево отбирает у нас последнее, как то делается, впрочем, повсеместно по приказу из Парижа, чтобы кормить своих приставов, пристава-то у него все как на подбор, по-прежнему жиреют… Когда все наши крестьяне перемрут, что тогда останется нам делать? У нас одна дорога – смерть. Ведь наши угодья ничего не стоят, земля имеет цену, только когда ее обрабатывают, но не трупы же будут ее пахать и засевать. Нет у нас больше ни слуг, ни служанок. Наш бедный хромоножка…
– Тот самый, которого вы величали стольником?
– Да, наш стольник, – подтвердила мадам Элиабель с грустной улыбкой, – так вот, и его мы схоронили на той неделе. Одно к одному.
– А где же она? – спросил Гуччо.
– Кто? Мари? Там, наверху, в своей спальне.
– Можно ее видеть?
Вдова медлила с ответом: даже в эту тяжелую годину пеклась владелица замка Крессе о соблюдении приличий.
– Что ж, можно, –
