Казанова - Елена Морозова

Разум нашептывал ему, что, поселившись безвыездно в замке Дукс, он все равно что перестал жить, однако натура противилась таким рассуждениям, а он более привык слушать натуру, нежели разум. Именно его обидчивая натура заставила его разругаться с давним своим корреспондентом Опицем, придравшись, что тот в каком-то из писем позабыл назвать его «господином». Его место, равно как место покойного графа Ламберга, в сердце Казановы постепенно занял потомственный аристократ принц де Линь, который был на десять лет моложе Казановы, а если судить по внешнему виду — то на все двадцать. Эрудит, превосходный собеседник, друг и доверенное лицо многих европейских коронованных особ, сделавший блистательную военную карьеру, принц жил в Вене, лето проводил в своем замке в Теплице, откуда часто наезжал в Дукс. Познакомившись с Казановой, он вскоре обнаружил, что его вкусы во многом совпадают со вкусами и пристрастиями старого библиотекаря. Они оба обожали Горация, с удовольствием читали классиков, ненавидели якобинцев и оплакивали монархию. Однако де Линь слишком редко приезжал в Дукс, чтобы утешить Казанову, а письма уже не могли развеять хандру Авантюриста. Даже работа более не спасала его от черной меланхолии.

И вот, попросив у принца де Линя рекомендацию к герцогу Веймарскому, Казанова совершил неразумный с точки зрения самосохранения поступок: он бежал в Веймар, оставив графу любезное и одновременно издевательское письмо. Прочитав его, Вальдштейн не обиделся, а только улыбнулся: «Вернется, никуда он не денется». Чтобы предвидеть подобное завершение приключения, не надо было быть пророком. Некоторое время Казанова скитался по городу в поисках места, предлагая свои услуги в качестве домоправителя, воспитателя, библиотекаря, секретаря, любого иного «достойного служителя», однако места ему никто не предложил. Тогда он отправился к герцогу, тот принял его с распростертыми объятиями, однако должностью также не обременил, к тому же Казанова быстро воспылал ревностью (завистью?) к Гёте и Виланду. Недовольный, он укатил в Берлин; город в этот раз ему совсем не понравился. Он поносил невежество его жителей, их суеверие и тугодумство, обрушивался на ростовщиков-евреев, у которых сам же и брал деньги, выписывая векселя на графа Вальдштейна, который безропотно их оплачивал, уверенный, что блудный старец вскоре вернется, неся в руках оливковую ветвь. Так и случилось.

Вальдштейн был по-своему привязан к Казанове и никогда не отказывал ему ни в поддержке, ни в деньгах. Тоска Казановы проистекала из его собственного характера. Многие, знавшие Казанову, сходились во мнении: Авантюрист забыл про старость. Живя сегодняшним днем, а зачастую и часом, он никогда не задумывался о будущем, полагая, что Фортуна всегда и укажет ему дорогу, и поведет его по ней. Фортуна не подвела его: после всех перипетий и треволнений она поселила его вдали от революционных катаклизмов, окружила любимыми книгами, время от времени делала подарки в виде любезных собеседников. Одного лишь она не могла сделать: подарить ему вечную молодость. «Вы никогда не состаритесь, — стремясь утешить Авантюриста, писал принц де Линь, — у вас молодое сердце, ясная голова и крепкий желудок». Он не слишком грешил против истины, но Казанове этого было мало: он хотел блистать, на равных говорить с государями, сидеть за зеленым сукном и унизанными перстнями пальцами метать карты, а потом небрежно сгребать в карман выигрыш, дабы на следующий день спустить его за тем же столом или осыпать золотом очередную любовницу. Суетность была его стихией, он жил ею, а когда ее сменил покой, он стал медленно умирать. Вместе с прошлым Казановы уходил и старый мир. В 1797 году, за год до смерти Авантюриста, в его родную Венецию вошли французские войска под предводительством юного генерала Бонапарта — «самого совершенного гения», «демонического авантюриста» (определения С. Цвейга) Наполеона, в одночасье разрушив древнюю аристократическую Республику.

Давно отказавшись от фантазий любовных, Казанове все чаще приходилось отказываться и от фантазий гастрономических, несмотря на свой все возраставший аппетит. Вскоре желудок вступил в противоречие с остальным организмом. Стоило Казанове отступить от диеты и вволю поесть устриц или обожаемых им раков, как ему становилось дурно, приходилось вызывать лекаря, ставить клистир, а потом несколько дней поститься. Всегда гордившийся своей внешностью, к старости Казанова не приобрел благообразия, а скорее, подурнел. Смуглая кожа потемнела еще больше, покрылась морщинами, могучий орлиный нос превратился в большой и крючковатый, похожий на нос с картинки из детской книжки. Пальцы на руках скрючились из-за подагры, стали распухать ноги, взор потух.

Неожиданно в Дрездене умер брат Казановы Джованни, несколько лет занимавший пост директора Академии художеств, он оставил дела свои не в лучшем состоянии. На небольшое оставшееся после него наследство претендовали любовница Джованни по имени России, а также его взрослые дети от дочери трактирщика Терезы Роланд, на которой Джованни женился в 1762 году в Риме. Детей было четверо: две дочери и два сына. После смерти отца дела семьи взяла в свои руки старшая дочь Тереза, умная и обаятельная девушка, которую принимали в лучших домах Дрездена. Казанова, внезапно воспылавший любопытством и решивший поехать повидаться с родственниками, прежде его не интересовавшими, был встречен сердечно и с любовью. До самой смерти они состояли в переписке, а в урочный час Тереза с мужем, Карло Мандолинист, похоронила Казанову.

Вернувшись в Дукс, Казанова совсем раскис. Смерть брата, с которым он никогда особенно не был дружен, потрясла его, как потрясает любого старика смерть близких, которые младше его по возрасту. Значит, сам он в любую минуту может покинуть земную юдоль. А несмотря на тоску, на грусть и уныние, Казанова был необычайно привязан к жизни. И помыслы его обратились к вечному. «Если душа моя существовала до меня, значит, она будет существовать и после того, как меня не станет», — размышлял он. Его стали посещать мысли о загробном мире. Каково там будет ему, его душе? Или тело и душа должны будут расстаться? Не доверяя священникам и полагая, что, будучи такими же смертными, они вряд ли больше понимают в Промысле Божьем, нежели он сам, он обсуждал эти вопросы с Сесиль Роггендорф, двадцатидвухлетней канонирской, дочерью его старинного приятеля. Они никогда не виделись, однако в письмах поверяли друг другу самые сокровенные мысли. Казанова называл девушку своей обожаемой воспитанницей, она его — своим взрослым другом. Сесиль рано потеряла родителей, жизнь обошлась с ней сурово. Их переписка с Казановой наполнена желанием поддержать друг друга, помочь словом, действие которого оба ценили очень высоко. Временами Сесиль казалось, что она любит Казанову, и не как отцовского друга, а как мужчину, как своего нежного невидимого любовника. Казанова также полагал, что любит ее не как дочь, а как возлюбленную, и между ними царит подлинная любовь, только без обладания.