Сиротский дом - Лиззи Пэйдж

Миссис МакКарти что-то записала, потом посмотрела на Клару, улыбнулась и спросила:

– Это почему же вы так уверены?

– Вас интересует, почему я хочу остаться? О, просто потому… – Голос у нее вдруг дрогнул, и она с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться. Она чувствовала, что не в состоянии выразить словами ту любовь, которую испытывала к каждому из своих подопечных, и ту решимость, с которой была готова защищать их от бед и невзгод. Внутри у нее словно что-то надломилось. И она лишь с трудом заставила себя продолжить: – Просто потому, что я много работала с личными делами детей и… со всем, что их касается, тоже.

Мистер Соммерсби что-то пометил в своих бумагах. А миссис МакКарти нахмурилась и сказала:

– И потом, эта отвратительная история с газетой, мисс Ньютон. Мы так стараемся уберечь наших детей от газетчиков! И уж точно никогда не помещаем их фотографии на передней полосе, да еще и с подробными комментариями – ошибочными, разумеется, а то и вовсе ложными, – воспользовавшись имеющимися в нашем распоряжении сведениями. Это поистине ужасное нарушение правил личной неприкосновенности. А что, если публикацию увидел бы и прочел кто-то из родственников? Нам еще повезло, что это дело не было раздуто.

Клара понимала, что оправдываться, доказывать, что ее вины тут нет, абсолютно бессмысленно, и лишь покачала головой. Ее палачи очень четко прочертили для себя линию основного удара; теперь в дополнение оставалось прочесть еще пару писем, и все.

– А что с тем ребенком, который от вас сбежал? Это некая мисс Морин Эмми Китон, верно?

– Я бы все на свете сделала, лишь бы Морин к нам вернулась! – искренне воскликнула Клара. – Я так… по ней скучаю!

И миссис МакКарти протянула ей свой бледно-голубой носовой платок – у Клары платка не оказалось, Терри увезла с собой весь ее запас носовых платков. Клара шумно высморкалась, и миссис МакКарти предложила:

– Давайте сделаем маленький перерыв. А заседание возобновим через полчаса.

* * *

Мисс Бриджес предложила Кларе немного прогуляться и успокоиться, но Клара отказалась, сказав, что ей нужно какое-то время побыть одной. Это ей, собственно, было не так уж и нужно, однако она должна была как-то убедить себя, что все кончено, и принять это, а мисс Бриджес начала бы из наилучших побуждений что-то с ней обсуждать и окончательно сбила бы ее с толку. Клара понимала, что ей придется искать другое место работы. Такое, где не будет ни детей, ни носков, сушащихся на трубах отопления, ни проблем с Майскими Королевами и носовыми платками, ни школьных отчетов, ни вшей. Где не будет никаких воспоминаний.

В течение долгого времени она избегала походов в церковь – в любую, даже в ту, где, как предполагалось, она должна была венчаться с Джулианом. Но сами церкви ей всегда очень нравились, особенно красивые старые, а эта церковь, находившаяся не более чем в пяти сотнях ярдов от здания Совета, показалась ей какой-то особенно старой и прекрасной. Есть Кларе – спасибо Аните за ее гуляш – совсем не хотелось, и она вошла внутрь.

И сразу почувствовала себя какой-то зажатой, словно стиснутой со всех сторон неведомой силой. В таких местах сразу с новой силой оживал тот гнев, который она испытывала к отцу. Даже если он в той или иной церкви – насколько она знала – ни разу раньше не бывал. Даже если сама Клара никогда раньше там не бывала. Там всегда царил тот же запах, который исходил от ее отца; все там пробуждало воспоминания о нем, и он словно незримо присутствовал рядом с ней. Клара присела на деревянную скамью у входа, вся охваченная не только гневом, но и печалью, сожалениями, и на волне этих чувств воспоминания сразу унесли ее в далекое детство.

Она тогда каждую неделю непременно получала от матери письма. И каждую неделю непременно школьный староста, раздавая почту, кричал: «Эй, Ньютон, Африка на проводе!» Первые письма от матери были очень длинными, полными вопросов, полными маминой любви. А потом, по мере того, как прогрессировала ее болезнь, письма становились все короче, и любовь в них чувствовалась все слабее, и они были полны растерянности и затаенного страдания. Казалось, этот листок писчей бумаги является свидетельством того, что мать и впрямь угодила в западню и ей оттуда не вырваться.

Клара тогда умоляла ее вернуться домой, но мать отвечала, что не может, потому что «отец хочет остаться», и прибавляла: «Молись за меня».

Клара писала матери каждый день: «Вернись, пожалуйста, вернись назад!» Но до ее желаний никому не было дела.

Письма от матери некоторое время еще продолжали приходить, правда, нерегулярно. По-прежнему с яркими, экзотическими марками и словно выгоревшими на тропическом солнце словами «Милостию Божией». Клара все их хранила в потайном месте и на каждое непременно отвечала. Ей казалось, что эти письма все еще связывают ее с матерью – пока однажды, месяцев через шесть или семь, она не сдалась окончательно. Она совсем перестала писать матери – она была в ярости от того, что мать так и не вернулась домой. Не помогли ни бесконечная переписка, ни мольбы Клары, ни ее деловые советы и предложения, ни ее искреннее сочувствие.

Все ее усилия были напрасны. Мать продолжала оставаться в Африке.

Но все же иногда писала дочери. «Эй, Ньютон, Африка на проводе!»

Пожалуйста, напиши мне, дорогая, – молила мать. – Ты же должна понимать, что и для меня наша разлука мучительна.

Но теперь в материных письмах совсем не стало ни интересных историй, ни описаний экзотических приключений, ни даже упоминаний об отце. Теперь это были коротенькие письма очень больного человека, прикованного к постели в жалкой деревенской хижине. Целыми днями мать видела перед собой четыре пустые стены, и ей больше не о чем было рассказать дочери – разве что о собственном недуге. «У меня все болит». «Ничего, теперь уже скоро». «Я понимаю, как ты на меня сердишься, но я так тебя люблю. Мы оба тебя любим».

А потом пришла та последняя телеграмма. От отца. Там говорилось, что все кончено и ее мать теперь в Царствии Божием. Однако отец все же не утерпел и в той же телеграмме ухитрился обрушить на нее, на Клару, всю свою ярость. Он гневался на нее за то, что не писала матери, что не сделала последние недели и дни ее жизни «более приятными».

Как ты смела так жестоко наказывать свою мать?

И Клара, возмущенная этими упреками и тоже охваченная гневом,