Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи - Кларк Эштон Смит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кто ты? – спросил я.
Греческие слова без малейших усилий полились из моих уст, что безмерно удивило бы меня еще час назад. Но теперь я мог принять что угодно, каким бы странным и абсурдным оно ни казалось, как часть удивительной удачи, невероятного приключения, выпавшего на мою долю.
– Я – Никея, – ответила красавица на мой вопрос. – Я люблю тебя. Мой дворец, как и мои объятия, в твоем полном распоряжении. Ужели тебе потребно знать что-нибудь еще?
Рабыни куда-то исчезли. Я бросился к ложу богини и принялся покрывать поцелуями ее протянутую руку, принося ей клятвы, вне всякого сомнения звучавшие бессвязно, но исполненные такой пылкости, что красавица нежно улыбнулась.
Ее рука показалась мне прохладной, но прикосновение к ней воспламенило мою страсть. Я осмелился присесть на ложе рядом с Никеей, и богиня не возразила против такой дерзости. Нежные пурпурные сумерки начали сгущаться в углах комнаты, а мы все беседовали и беседовали, полные радости, без устали повторяя все те милые, нелепые и ласковые глупости, которые инстинктивно срываются с уст влюбленных. Никея была так невероятно податлива в моих объятиях, что казалось, в ее прелестном теле нет ни единой косточки.
В комнате бесшумно появились служанки. Они зажгли замысловато украшенные золотые светильники и поставили перед нами ужин, состоявший из пряных яств, невиданных ароматных фруктов и крепких вин. Но я едва мог заставить себя проглотить что-нибудь и, даже пригубив вина, жаждал напитка еще более сладкого и хмельного – поцелуев Никеи.
Не помню, когда мы наконец заснули, но вечер пролетел как один миг. Пьяный от счастья, я унесся прочь на нежных крыльях сна, и золотые лампы и лицо Никеи растаяли в блаженной дымке и пропали из виду…
Внезапно что-то вырвало меня из глубин забытья, и я проснулся. Спросонья я не сразу сообразил, где нахожусь, и еще меньше понимал, что же меня разбудило. Затем до меня донеслись тяжелые шаги, приближающиеся к открытой двери, и, выглянув из-за головы спящей Никеи, я в свете ламп увидел на пороге преподобного Иллариона. На лице его застыло выражение ужаса, и, перехватив мой взгляд, он что-то быстро-быстро залопотал на латыни. В голосе его страх мешался с отвращением и ненавистью. В руках у него я увидел пузатую бутыль и кропило. Я не сомневался, что в бутыли святая вода, и уж конечно догадался, для чего она предназначалась.
Никея между тем тоже проснулась, и я понял, что она заметила аббата. Красавица подарила мне странную улыбку, в которой я различил нежную жалость, смешанную с ободрением, как будто она утешала испуганное дитя.
– Не беспокойся за меня, – прошептала она.
– Гнусная вампирша! Проклятая ламия! Змея дьявола! – пророкотал Илларион внезапно и, воздев бутыль, переступил порог комнаты.
В тот же миг Никея соскользнула с нашего ложа и с невероятным проворством скрылась за дальней дверью, выходившей в лавровую рощу. В ушах у меня, словно из немыслимой дали, прозвенел ее нежный голос:
– Прощай, Кристоф! Не бойся, ты найдешь меня, если будешь отважен и терпелив.
Как только ее слова замерли вдали, капли святой воды с кропила упали на пол и на ложе, где еще миг назад спала рядом со мной Никея. Раздался оглушительный грохот, и золотистые лампы растворились во тьме, которая наполнилась тучами пыли и градом обломков. Я лишился чувств, а когда очнулся, оказалось, что я лежу на куче булыжника в одном из склепов, по которым проходил днем. Преподобный Илларион склонился надо мной со свечой в руке. На лице его застыло выражение сильнейшего беспокойства и безграничной жалости. Рядом с ним стояла бутыль и валялось мокрое кропило.
– Благодарение Господу, сын мой, я нашел тебя вовремя, – промолвил он. – Когда вечером я вернулся в монастырь и узнал, что ты ушел, я догадался, что произошло. Я догадался, что в мое отсутствие ты прочитал проклятую рукопись и подпал под ее губительные чары, подобно множеству других неосторожных, в числе которых был и один почтенный аббат, мой предшественник. Все они, увы, начиная с Жерара де Вантильона, жившего много сотен лет назад, пали жертвами ламии, которая обитает в этих склепах.
– Ламии? – переспросил я, едва осознавая, что он говорит.
– Да, сын мой, прекрасная Никея, которую ты сжимал в объятиях этой ночью, – ламия, древняя вампирша, создавшая в этих смрадных склепах свой дворец, обиталище блаженных иллюзий. Неизвестно, как ей удалось обосноваться в Фоссфламе, ибо ее появление здесь уходит корнями в древность более глубокую, нежели человеческая память. Она стара, как само язычество, о ней знали еще древние греки, ее пытался изгнать еще Аполлоний Тианский, и если бы ты мог узреть ее подлинный облик, то вместо обольстительного тела увидел бы кольца чудовищно омерзительной змеи. Всех, кого любила и с таким радушием принимала в своем дворце, эта красавица потом сжирала, высосав из них жизнь и силы своими дарующими дьявольское наслаждение поцелуями. Заросшая лаврами равнина, которую ты видел, золотистая река, мраморный дворец со всей его роскошью – все это не более чем нечестивое наваждение, красивый обман, созданный из пыли и праха незапамятных времен, из древнего тлена. Он развеялся под каплями святой воды, которую я захватил с собой, когда пустился в погоню. Но Никея, увы, ускользнула от меня, и боюсь, что она уцелела, дабы опять возвести свой сатанинский дворец и снова и снова предаваться в нем своим омерзительным порокам.
Все еще в каком-то ступоре, вызванном крушением моего только что обретенного счастья и чудовищными откровениями Иллариона, я покорно побрел за ним по склепам Фоссфлама. Монах взошел по ступеням, которые привели меня сюда, и, когда мы добрались до последней, нам пришлось слегка пригнуться; массивная плита повернулась вверх, пропустив внутрь поток холодного лунного света. Мы выбрались наружу, и я позволил Иллариону увести меня назад в монастырь.
Когда мой разум начал проясняться и смятение, охватившее меня, улеглось, на смену ему быстро пришло возмущение – яростный гнев на помешавшего нам Иллариона. Не задумываясь, спас он меня от ужасной физической и духовной опасности или нет, я оплакивал прекрасную грезу, из которой он так грубо меня вырвал. Поцелуи Никеи все еще пламенели на моих губах. Кто бы она