Льюис Клайв Настигнут Радостью - Льюис Клайв

Дальше все ложилось одно к одному. Отец еще раньше подарил нам граммофон. К тому времени, как я прочел слова «Зигфрид и Сумерки богов», я был уже хорошо знаком с каталогами граммофонных записей, но не догадывался, что записи Гранд Опера, эти причудливые немецкие и итальянские названия, так важны для меня; и потом еще целую неде–лю не догадывался об этом. А потом снова получил весточку, уже другим путем. В журнале «Саундбокс» еженедельно печатали либретто великих опер и как раз тогда принялись за «Кольцо Нибелунгов». Я читал с упоением — теперь я узнал, кто такой Зигфрид и что такое Сумерки Богов, и не удержался — сам начал писать поэму, героическую поэму по Вагнеру. Единственным образцом были отрывки, опубликованные в «Саундбоксе», и я, по неведению, читал не «Альберих», а «Олбрич»; не «Миме», а «Майм». Образцом для меня послужила «Одиссея» в переложении Поупа, и поэма начиналась с призыва к Музам (как видите, у меня смешались различные мифологии).

Сойдите на землю, о девять небесных сестер, Чтобы старые Рейна легенды достойно воспеть! Четвертая песнь поэмы кончалась сценой из «Золота Рейна», и ничего удивительного, что этот эпос не был завершен. Но я не зря тратил время — я точно могу сказать, какую пользу принесла мне эта поэма и когда именно. Первые три ее песни (спустя столько лет я могу говорить об этом без ложной скромности) были очень неплохи для школьника. В начале четвертой песни, которую я не сумел закончить, все рассыпалось — именно в ту минуту, когда мне захотелось по–настоящему писать стихи. Покуда мне было достаточно не сбиваться с ритма, подбирать рифму да следовать своему сюжету, все шло хорошо. В начале четвертой песни я попытался передать свой, внутренний смысл событий; я начал искать не очевидные, но таинственные слова. И потерпел поражение, утратив ясность прозы; сбился, задохнулся, смолк — но узнал, каково писать стихи.

Все это происходило до того, как я впервые услышал музыку Вагнера, хотя даже буквы его имени казались мне тогда магическим символом. «Полет Валькирий» я впервые услышал в граммофонной записи в темном, тесном магазинчике покойного Идена Осборна. Сегодня над «Полетом» посмеиваются — действительно, вне контекста, как отдельный концертный номер, он может и не произвести впечатления. Но я ощущал единство Вагнера, и «Валькирии» были для меня не «номером», а частью героического действа. До сей поры мои познания о хорошей музыке сводились к творчеству Салливана. Теперь, когда я до безумия увлекся «Севером», «Полет» буквально потряс меня. С этой ми–нуты все мои карманные деньги шли на пластинки Вагнера (прежде всего, конечно, «Кольцо», но и «Парсифаль», и «Лоэнгрин»); их же я выпрашивал себе в подарок. При этом мои знания о музыке как бы не изменились. «Музыка» и «музыка Вагнера» были совершенно разными понятиями, несоизмеримыми; Вагнер был не новым удовольствием, но иным родом удовольствия, если можно назвать «удовольствием» ту тревогу, тот восторг и изумление, ту битву безымянных чувств.

Тем летом кузина Дж. (вы ведь помните старшую дочь кузена Квартуса, темноокую Юнону, царицу Олимпа, — к этому времени она уже вышла замуж) пригласила нас на несколько недель на загородную дачу возле Дублина, в Дандраме. Там, на ее столике в гостиной, я нашел книгу, с которой все началось и которую я и не надеялся увидеть, — «Зигфрид и Сумерки Богов» Артура Рекхема. Его картины показались мне воплотившейся музыкой, и восторг мой дошел до предела. Мало о чем в жизни я мечтал так, как об этой книге, и, когда я узнал, что есть дешевое издание (15 шиллингов — для меня сумма почти невероятная), я понял, что не узнаю покоя, пока его не получу. И я получил его благодаря брату, который вошел со мной в долю — только по своей доброте, как я уже догадывался, ведь для него Север ничего не значил. Даже тогда мне было почти стыдно принять ту щедрость, с какой он отдал на ненужную ему книжку с картинками семь с половиной шиллингов, — а ведь сколько иных соблазнов у него было!

Хотя эта история может показаться вам неоправданно затянутой, вся моя книга окажется ненужной, если я не скажу сейчас о некоторых последствиях того увлечения.

Прежде всего, вы должны понять, что в то время Асгард и Валькирии значили для меня действиительно больше, чем все остальное — чем мисс С., и учительница танцев, и возможность получить университетскую стипендию. Надеюсь, вас не шокирует такое признание, но они значили для меня гораздо больше, чем мои отношения с христианством. Конечно, ставить «Полет» выше христианства — греховное заблуждение, и все же я должен сказать, что «Север» казался мне важнее христианства потому, что в нем было именно то, чего не хватало моей вере. Сам по себе он не был религией — в нем не было ни догм, ни обязательств. Но в нем было поистине религиозное поклонение, бескорыстная и самоотверженная любовь к чему–то, а не за что–то. Нас учили «воздавать хвалу Господу за величие Его», словно мы должны благодарить Его прежде всего за само Его бытие и сущность, а не за те блага, которые Он даровал нам, — и ведь так оно и есть, к этому знанию о Боге мы приходим. Такого опыта у меня не было, но я гораздо ближе подошел к нему в моих отношения с северными богами, в которых я не верил, чем в отношениях с истинным Богом, когда я верил в Него. Может быть, для того и нужен был этот путь к ложным богам, чтобы у них научиться любви к тому дню, когда истинный Бог вновь призовет меня к Себе. Конечно, я научился бы этому и раньше и лучше на том пути, который остался мне неведом, если б не мое заблуждение и отступничество. Я только хочу сказать, что в наказании, посланном нам Богом, таится милость, из каждого зла созидается особое благо, и греховное заблуждение тоже приносит пользу.

Возрожденное воображение вскоре подарило мне новое чувство природы. Сперва это было чистым плагиатом из книг и музыки. Летом в Дандраме, катаясь на велосипеде по Виклоуским холмам, я почти бессознательно искал вагнерианский пейзаж: пологий, поросший елями холм, где Миме мог встретить Зиглинда; солнечную поляну, где Зигфрид мог слушать пение птиц; ущелье, со дна которого поднимается гибкое змеиное тело Фафиира. Позже (не пом–ню, как скоро) природа перестала быть просто служанкой литературы, она сама стала источником Радости. При этом, конечно, она оставалась напоминанием и воспоминанием — подлинная Радость и есть напоминание. Она — не обла–дание, она лишь мечта о чем–то, что сейчас слишком далеко во времени или в пространстве, что уже было или же только будет. Теперь природа стала не воспоминанием о книгах, а сама по себе, напрямую, воспоминанием Радости. «Истинной» любви к природе, интереса ботаника или орнитолога, у меня не было и в помине. Меня интересовало ее настроение, ее смысл — я впитывал его не только глазами, но и обонянием, и всей кожей.

После Вагнера я принялся за все, что мог добыть о скандинавской мифологии: за «Мифы норвежцев», «Мифы и легенды древних германцев», «Северные древности» Маллета. Впервые меня привлекло знание. Вновь и вновь я обре–тал в этих книгах Радость. Я еще не замечал, как эта Радость становится все реже. Я не замечал разницы между ней и чисто интеллектуальным удовлетворением, когда воссоздавал мироздание «Эдды». Если б кто–нибудь согласился учить меня древненорвежскому, я бы, несомненно, стал прилежным учеником.

Произошедшие во мне изменения только усложняют мою задачу как автора этой книги. С этой минуты в классной комнате Шартра моя внутренняя скрытая жизнь становится столь важной и в то же время столь отличной от жизни наружной, что я почти вынужден рассказывать сразу два сюжета. Внутренняя жизнь — духовная пустыня и тоска по Радости, внешняя — шум, веселье, успехи; или наоборот — обычная жизнь полна неприятностей, внутренняя — сияющей Радости. Под внутренней жизнью я имею в виду только Радость, относя к «внешней» и то, что часто назы–вают тоже внутренней жизнью, — большую часть чтения и все переживания, связанные с чувством пола или тщесла–вием, поскольку они сосредоточены на себе. С этой точки зрения даже Страна Зверей и Индия — внешнее.

Правда, их уже не было — в конце восемнадцатого столетия (конечно, их летоисчисления) они объединились в государство Боксен (производное прилагательное, как ни странно, не «боксенский», а «боксонский»). Они были достаточно мудры, чтобы сохранить обе королевские династии, но создали общее законодательное собрание. Выборы были вполне демократические, по это имело гораздо меньше значения, чем, скажем, в Англии, поскольку собрание это собиралось то там то сям. Оба короля созывали его то в рыбачьем поселке (у подножья северных гор Зеркалии), то на острове Писция, и поскольку приближенные короля узнавали место очередного сбора заранее, они и занимали все места, прежде чем какие–либо сведения доходили до независимого депутата, а если б такому депутату и удалось попасть туда, совет мог сняться с места прежде, чем он примет в нем участие. Осталось предание об одном члене совета, который заседал в нем лишь раз — когда, на его счастье, собрание назначили в его родном городе. Хотя собрание это и называли иногда парламентом, такое название не совсем точно — там только одна палата и председательствуют оба короля. Правда, в тот период, который я специально изучал, реальная власть сосредотачивалась не в их руках, а в руках некоего Малла (от слова «маленький»). Он был премьер–министром, главным судьей и не то главнокомандующим, не то, по крайней мере, членом генерального штаба (тут данные расходятся). Во всяком случае, когда я последний раз был в Боксене, он обладал всеми перечисленными полномочиями. Возможно, кое–что он попросту захватил, поскольку это существо — конкретней, лягушка — было честолюбиво и умело добиваться своего. Лорд Крупн воспользовался — не слишком честно — тем преимуществом. что он был опекуном обоих молодых королей, и, когда они достигли совершеннолетия, сохранил за собой нечто вроде отцовского авторитета. Они порой пытались освободиться от него, но не столько в политике, сколько в своих развлечениях. Словом, лорд Крупн, огромный, громогласный, удалой (он вечно дрался на дуэли), красноречивый, напористый, неутомимый, можно сказать, воплощал собой государство. Кажется, между его отношениями с юны–ми принцами и нашими отношениями с отцом есть некоторое сходство. Но, конечно, он не был нашим отцом, осмеяным — или ославленным — в образе жабы. С тем же успехом нашего лорда можно принять за пророческий портрет Уинстона Черчилля времен Второй мировой войны: мне попадались фото–графии этого государственного деятеля, на которых сходство очевидно для каждого, кто знаком с обитателями Боксе–на. На этом наше пророчество не кончилось — был у нас и наиболее упорный противник лорда Крупна, вечно досаждавший ему лейтенант флота, маленький медведь; хотите верьте, хотите нет, по он оказался очень похож на Джона Бедмена, которого я в те годы, конечно, не знал.