Спасти Вождя! Майор Пронин против шпионов и диверсантов - Арсений Замостьянов

В два часа – значит в два часа ночи. Или наш казак привык встречаться в обеденное время? Но тогда бы он написал «в 14.00». Да нет, это я усложняю. Конечно же, встреча состоится ночью.

Зеленое пальто Пронину изрядно надоело. Уж и промокало, и высыхало оно, и били его в нем, и едва не подстрелили. Хватит! Для ночных встреч у Пронина было черное ратиновое пальто – солидное, дорогое. К нему можно было пристегнуть каракулевый воротник. Еще – две командирские шинели, старая и новая, обе – без опознавательных знаков. Пронин поймал себя на суеверной мыслишке: в зеленом пальто не повезло – может быть, повезет в шинели? Но почему он выбрал Каляевскую улицу? Неужто действительно задумал покушение? Неужто пристрастился к поверхностной символике: Каляев – и покушение. Кстати, Каляевская расположена не так уж далеко от Стрелецкой. Прокопий возвращается из бегов к обжитым местам?

Вернувшись домой, Пронин задумался: как убить время до половины второго ночи и не превратиться в гадалку на кофейной гуще? Слишком много вариантов, слишком много путаницы. Хорошо хоть Ковров не пристает со своим вздорным беспокойством.

Ровно в половине второго, зябкой ночью, из парадного подъезда вышел человек в отлично пригнанной шинели и, смело ступая по лужам хромовыми сапогами, пошел по направлению к Петровке. По дороге до Садового кольца он никого не встретил. В жилых домах не горели огни. В середине рабочей недели Москва крепко спала до утра. К пяти часам – не раньше – в квартирах начнется движение. На Садовом кольце Пронину встретился милицейский патруль. Патрульный бросил взгляд на человека в шинели, но Пронин не вызвал у него сомнений, и никакой проверки документов хлопцы не учинили. Ну, вот и Каляевская. Можно и не спешить, время есть. Приходить раньше – значит нарушить этикет. Суетливых есаул не уважает. Ну, вот и дом четыре. Осталось две минуты. Как раз чтобы дойти до подъезда.

В условленное время возле дома никого не было. Вероятно, есаул решил обосноваться во дворе. Этого стоило ожидать. На улице даже в два часа ночи можно нарваться на третьего лишнего. К тому же есаул наверняка боялся, что Пронин явится не один. Вероятно, он сейчас проверяет – нет ли поблизости чекистской засады. А может быть, и сам Прокопий действует не в одиночку. Письмо-то к ногам Пронина явно бросил не он: тот человек с Петровки ростом был на целую сажень длиннее Прокопия. Значит, наш есаул действует с ватагой. Засядет снайпер где-нибудь возле чердачного окна, разглядит товарища Пронина темной осенней ноченькой – и все. Скромный некролог в «Правде». А в квартиру на Кузнецком Мосту вселится другой товарищ. Возможно, он даже оставит Агашу, и будет она ему готовить борщи. И будет он к ней не так привередлив, как товарищ Пронин. Он, храни его судьба, окажется покладистым, легким человеком. Не станет выстуживать квартиру сквозняками и скрываться от телефонных звонков. А Пронин – что Пронин? Кто будет его вспоминать, кроме Витьки Железнова да писателя Овалова?

...Пронин шагнул в арку. А двор-то темный. Для снайпера неудобный.

– Здравствуй, Иван. Что ж ты без приглашения в чужие избы-то нос суешь?

Да, это был Прокопий. Через восемнадцать лет Пронин узнал этот хриплый тенор и южнорусский говор.

– Я в гости шел. А чужого мне не нужно, ты меня знаешь.

– Знаю? – Даже в темной подворотне Пронин рассмотрел, как блеснули его черные глаза. – Да ты, как змея, поменял кожу. Я тебе верил. А ты справных казаков в яму заманил.

– Я служил Советской России. А из тех казаков четверо стали командирами Красной армии. А Спирька Кошевой нынче председатель колхоза в Узбекистане.

– Значит, ваши не вешали, не расстреливали?

– Почему? Еще один из той компании вернулся в Новочеркасск и сейчас работает в домуправлении. А остальных расстреляли. А как иначе? Не мы Гражданскую войну-то начинали. Как Зимний взяли – никого не собирались расстреливать.

– Ладно, закроем эту тему. У нас поважнее разговор. Обложили меня ваши. Но не так-то просто есаула Прокопия живьем взять.

– А я всегда говорил, что ты не дурак. И вояка путевый. Тебе бы еще политической сознательности прибавить... Не за свое ж дело жизнь отдаешь.

По первым словам есаула Пронин понял, что этому постаревшему врагу советской власти не хватает решимости, чтобы сразу выстрелить, отомстить, уничтожить. Нет, это не дикий зверь. Это темный, несмышленый человек, потерявшийся в жизни... Бронсону такой мог пригодиться в качестве жертвы. На ценного агента Соколов не тянул.

– Поговорим?

– Поговорим. Чего ж не поговорить, коли я тебя пригласил – зловеще, но наигранно ответил казак.

– Давай прогуляемся. Что нам по закоулкам-то стоять, как дама с кавалером, когда потискаться негде?

– На Лубянку хочешь привести?

– А что нам друг дружку бояться? У меня оружие и у тебя оружие. Думаешь, я не один? Я и про тебя могу думать то же самое. Но даю слово: я один. И никто о нашей встрече не знает. Я вообще человек скрытный.

Казак ухмыльнулся:

– Я помню, как ты гоголем ходил, своим в доску притворялся. А что потом было?

– А знаешь поговорку: кто старое помянет – тому глаз вон.

– Ну так кто старое забудет – тому два вон. Тоже мудрость народная, господин товарищ большевик.

– Это точно. У народа много мудрости, на всех хватит, товарищ Назаров. Или господин Соколов? Давай хоть до вокзала пройдемся. Твои ж места-то. А я слово тебе даю, что без помощников, без охраны к тебе пришел.

– Ну и дурак. Убью я тебя, и все дела. Одним большевичком меньше станет. Ты ж чекист. Ты ж вокруг меня на ипподроме крутился, по мою душу пришел...

– Я не знал, по чью душу ходил. Когда тебя увидел – удивился даже. Как будто из прошлого гость.

– Думал, я подох? Думал, нет меня? А я вона где устроился – в Москве!

– Вот это неразумно, господин Соколов, он же Назаров. Обосновался бы где-нибудь в глухом месте – не пришлось бы от меня удирать.

– А ты стрелял по мне. Тогда, в Костереве. Легавая ты шавка.

– Ну, стрелял я, положим, в коня. Лихой ты всадник до сих пор! Не берут годы казака. Стрелял я – и любовался, честное слово.

– У вас это называется подхалимажем. А по-нашему – мягко стелешь, комиссар. Пристрелить тебя – раз плюнуть. А в услужение вашим я все равно не пойду.

– К американцам, значит, пошел в услужение?

– Пробка ты тупая, Пронин. Прокопий Соколов сроду ни перед кем шапку не гнул. Я казак. А ты вот откуда родом? Мужицкое отродье. Иван – коровий сын.

– Да, из крестьян мы, Прокоша, из крестьян. Исконные-посконные. И казаков били, и офицеров. Впрочем, и казаки, и офицеры по нашу сторону тоже сражались.

Пронин все-таки добился своего: они уже минут пять прогулочным шагом двигались к Савеловскому вокзалу. До рассвета было далеко. Пустынная, темная Москва.

– С оружием, говоришь? Один, говоришь? Чудеса! Живой чекист со мной байки травит. А я слушаю. Чудеса...

– В жизни много чудес. Ты вот в двадцатом году от нас утек – тоже чудо. Ничего, мы чудеса себе на службу мобилизуем!

– Давай, мобилизовывай. Не забудь только дырку для орденка просверлить. Ордена-то у вас какие-то бесовские.

– Ну прямо, бесовские! Лучшие в мире у нас ордена. Простые и понятные. Ордена нового мира, в котором трудовые достижения важнее всяких бриллиантов с изумрудами. У меня, если хочешь знать, есть орден – Боевого Красного Знамени.

– Один?

– Один.

– Негусто. У Блюхера их полная грудь была. А все одно расстреляли как врага народа. Так что ты, Иван, поосторожнее. Я тебя не пристрелю – так свои же кокнут.

– А я от тюрьмы да сумы не зарекаюсь. И от смерти не бегаю. По лесам за тобой бегал.

– Это ты хорошо побегал! Размялся. И никогда бы мы с тобою не увиделись, если бы не я. Слабоват ты, видать, по части сыска. Легавый, да не прыткий. Экая жалость!

– Ну, не я, так другие бы тебя поймали. Через неделю, через месяц, через год. Обложили бы, дышать бы тебе не дали. От НКВД не спрячешься. Только с Бронсоном мы бы опоздали. Так что если бы я тебя не поймал – выиграл бы от этого только один человек. Американец.

– А ты меня и не поймал.

– Верно. И не стану ловить. Нам бы просто пообщаться, поговорить.

Есаул Соколов

Пронин огляделся, вдохнул свежего ноябрьского воздуха. Уже доносился шум вокзала. Пронин даже почувствовал запах паровозного дыма. Возле Савеловского толпились колхозники – вполне старорежимного вида, все как один в стареньких тулупах. Они отдыхали возле своих огромных мешков, а для сугреву разожгли костерок. Пронин с Соколовым обходили вокзал поодаль и вскоре свернули на какую-то улицу.

– Но как быстро ты убег с ипподрома! Не успел я обдумать твое появление в нашем деле – и след-то твой простыл. Быстро, брат, бегаешь. Коня-то не угнал с государственного ипподрома?

– Воровать не обучены. Конь-то колхозный был. Я его отпустил за лесом-то. А сам на товарняке уехал.