Капкан на честного лоха - Андрей Троицкий

Но Урманцев шагал дальше. Среди зарослей березняка вдруг выступили над поверхностью пятна голого лишенного растительности грунта, в поперечнике до трех метров. Попадались маленькие поляны, в ковре из серого снега, черной прошлогодней травы и листьев, поверх них лежали поросшие синеватым мхом округлые камни.

Когда выбрались из зарослей, солнце наполовину скрылось за горизонтом. На открытом пространстве стало легче идти, но так продолжалось не долго.

То и дело стали попадаться высокие, до трех метров, бугры, склоны которых с юга заросли оленьим мхом и пушицей. Приходилось взбираться вверх, а затем сходить в низину, глинистую и заболоченную. А там, глядишь, начинался новый подъем. Тусклое солнце медленно сползло за горизонт, белые сумерки налились серой мглой.

Урманцев начал новый подъем на склон бугра, заскользил подметками по скользкому мху, чуть не свалился вниз на идущего сзади Климова, но успел зацепиться пальцами за куст. Видимо, сам Урманцев, всю дорогу тащивший мешок, сильно выдохся. Когда спустились вниз, неожиданно попали на сухое место, усеянное каменной россыпью. Урманцев, словно искал именно эту низину, сухую и ровную, скрытую от обзора.

Он остановился, сбросил на землю мешок и палатку.

– Стоп, – сказал Урманцев. – Здесь отдохнем.

Климов остановился, сел на камни и только после этого скинул с плеч мешок. Цыганков присел на корточки, вытащил из-за пазухи бумагу, кисет из плотной бордовой ткани полный махры. Он развязал кисет, затем скрутил толстую козью ножку, чиркнул спичкой, глубоко втянул в себя горячий табачный дым и закрыл глаза от удовольствия. Сделав несколько глубоких затяжек, он поднес кисет к лицу Климова, демонстрируя вышивку золотыми нитками по бархатистой ткани: «Милому Павлу от далекой подруги».

– Заочница прислала, – похвастался Цыганков. – Жаль, её фотка в бараке осталась. Увидишь эту телку, сразу пень задымит.

– Джем, иди срежь вот те сухие кусты, может огонь получится развести, – сказал Урманцев.

– А почему я? – удивился Цыганков. – Я что левый крайний?

– Ты жрать хочешь? Тогда действуй. Иди и срежь кусты.

Цыганков дососал козью ножку, встал, выудил из внутреннего кармана самодельный нож. Через пять минут небольшой костерок разгорелся веселым племенем. Урманцев развязал мешок, выдал каждому по три сохлых воблы, два сухаря, насыпал в подставленные ладони вареной и высушенной перловки.

Цыганков проглотил свою порцию с молниеносной быстротой, не успев даже прожевать еду. Вытерев губы, пожаловался, мол, сухая ложка рот дерет. И долго сосал рыбью голову, неотрывно наблюдая голодными собачьими глазами, как Климов чистит доставшуюся ему воблу.

Урманцев, сидя на корточках возле огня, ел не торопясь, не потому что не испытывал голода, но сухая перловка, пересохшая рыба в прикуску с сухарем не лезли в горло. Покончив с едой, он снова полез в мешок, вытащил оттуда кусок фольги, скатанный рулончиком. Он свернул из фольги большой кулек, отошел в сторону, на северный склон бугра, насыпал в кулек тяжелого талого снега. Затем присел к костру, растопил снег на огне, попил теплой мутной водицы, пустил самодельную чашу по кругу.

– Ну и жрачка у вас, бациллистая, – Цыганков свернул ещё одну самокрутку, поменьше. – Баланда, та хоть теплая.

– Что, мальчик хочет парного молочка? – прищурился Урманцев.

– Да пошл ты, – плюнул в костерок Цыганков. – И какого хрена мы идем на север? Я не северный олень.

– Лично ты можешь идти куда хочешь, – ответил Урманцев.

– Если погода переменится, если ударят холода, мы просто сдохнем, – продолжал Цыганков. – Околеем от стужи. Тут в конце мая бываю морозы до десяти и ниже. Надо поворачивать, пока не поздно. Выходить на дорогу, идти вдоль неё на юг.

– Я сказал, можешь идти куда хочешь, – сплюнул Урманцев. – Теперь ты свободный человек.

Цыганков замолчал, поломал сухие ветки, бросил их в огонь, придвинул к костерку ноги. Промокшие сапоги нагрелись, пустили пар. Цыганков только сейчас почувствовал, что ноги промокли, надо бы скинуть сапоги, просушить скрученные мокрые портянки, но Урманцев уже докурил свою самокрутку, допил воду из кулька и стал завязывать мешок.

– Надо идти, – сказал он.

– Идти? – Цыганков скорчил жалобную гримасу. – Жратва ещё не прижилась. Дай покемарить час. Дай хоть портянки просушить. Скажи, куда мы идем? Ну, куда?

Вместо ответа Урманцев забросил мешок на плечи, продел одну руку в лямку. Климов чувствовал, что сил осталось мало, совсем на донышке, но молча поднялся. Охая и жалуясь на судьбу, встал и Цыганков, потянулся было взять мешок, но вместо этого толкнул в плечо Климова.

– Ты неси. Твоя очередь.

– Моя очередь уже была.

– Все равно, ты неси, – заупрямился Цыганков. – У меня сил больше нет.

Климов поднял мешок, начал подъем на склон бугра. Легкий мешок тянул назад. Что-то хлюпало в правом сапоге. Цыганков, постанывая, поплелся за следом, еле переставляя ноги. Казалось, легкие порыва ветра шатали его из стороны в сторону. Климов оглянулся на догорающий в низине костерок и насколько мог прибавил шагу.

Впереди голое безлесое пространство, только кое-где торчат из земли низкорослые корявые кустики, ветви которых напоминают огрызки колючей проволоки.

Половина первого ночи. Из-за горизонта выползает скрывшееся на сорок минут багровое солнце. Впереди идет Урманцев, отбрасывая за собой серую пятиметровую тень. Из-за спины доносятся слабые всхлипы и жалобы Цыганкова. Господи, когда все это кончится? – спросил себя Климов.

В эту минуту захотелось сбросить с плеча сидор, лечь на ледяную корку и тут же умереть. Словно откликаясь на эту мысль откуда-то из-за спины застонал Цыганков.

– Я сейчас сдохну. Твари вы… Сдохну… Параша… Куда мы идем?

Глава пятая

Всю ночь и утро Маргарита Алексеевна Климова просидела за столом, разглядывая в окно сто раз виденное бескрайнее черное поле, заросшее сорными кустами, местами покрытое белыми проплешинами снега.

Вдоль поля тянулась тропка, по которой не прошел ни один человек. Прошлой ночью, возможно, именно по этой тропинке сюда должен был придти муж Дима. Таков был уговор: Урманцев и Климов бросят «газик», не доехав до Ижмы приблизительно километров десять-пятнадцать. Прячут машину в укромном месте, а если такое место не попадется, сжигают её к чертовой матери. Чтобы след беглецов не взяли собаки, сыплют махорки. Остальную часть пути идут пешком. К дому подходят ночь или под утро, обязательно в глухое время, а не днем. Стучат в одно из окон с задней стороны.

Если Климов и Урманцев не появляются в эти две ночи последних чисел мая, значит, побег провалился. Ждать больше нельзя из соображений собственной безопасности, Маргарита Алексеевна, не медля ни часа, уезжает из Ижмы. Таков железный уговор. Обещание уехать она дала мужу на последнем свидании и, разумеется, не собирается нарушать слова.

Всю ночь Маргарита Алексеевна не сомкнула глаз, сидела у окна, глазея на поле. Под утро поставила локти на стол, опустила голову на раскрытые ладони и неожиданно задремала. И проснулась лишь в пятом часу, когда локти упали со стола.

С минуты пробуждения стала мучиться догадками и страхами. Вдруг муж вместе с Урманцевым приходили к дому в то время, когда она заснула. Окна высоко, потому что дом стоит на столбах, пол по северному обычаю высоко приподнят, между ним и землей, оборудовано хозяйственное помещение, подклет. Там хранится кое-какой инвентарь, летом можно держать свинью.

Так вот, Дима и Урманцев постояли у окна, не найдя лестницы, полезли в подклет, который не запирается на замок, а на деревянную закрутку. Теперь сидят там среди хозяйской рухляди, боятся выйти на улицу, думают, что проснулись люди. Ждут следующей ночи.

И как столь простая мысль, что окно высоко, до него не дотянуться человеку, не пришла в голову раньше? В пять тридцать утра Маргарита Алексеевна вышла из комнаты, прокралась сенями к входной двери, спустилась с высокого крыльца. Она обошла дом, остановилась перед своими окнами: нагнувшись, открыла низкую дверь подклети, пробралась под дом.

Темно, грудой навалены дрова, стоит прохудившийся житник, короб под зерно, валяются ржавые вилы, лопата, сломанное коромысло, веретено, пахнет свиными нечистотами и пылью.

– Дима, Дима, – тихо позвала она. – Ты здесь?

Никого, и ни звука в ответ. Маргарита Алексеевна вылезла наружу, обошла двор, обнесенный забором из остроконечных жердей, нашла длинную палку, положила её под окном. Чтобы муж, когда придет, догадался дотянуться этой палкой до стекла. Климова вернулась в комнату, снова уселась у окна, хорошо понимая, что ночное время уже вышло, ждать гостей не имеет смысла.

В девять утра в дверь постучала хозяйка дома пенсионерка Валентина Николаевна Петухова, крикнула Климову на свою половину пить чай. Маргарита Алексеевна глянула на часы и вежливо отказалась.