Падение Кимас-озера - Геннадий Фиш

Разумеется, я пошел сразу же в другую сторону, а не в ту, куда меня вели под конвоем. Потом я сошел с дороги в лес, изменил направление и снова вышел на дорогу. Я пошел по ней на восток. Шел ночью, спал днем в стороне от дороги. В обочинах было сыро. И однажды на рассвете ко мне подошел ленсман.

— Ваш документ!

— Сейчас... — Я стал делать вид, что вытаскиваю из кармана паспорт, вытащил давно просроченный членский билет союза строителей — я ведь каменщик — и сунул ему под нос.

Он наклонился, чтобы разглядеть, и в ту секунду, когда он читал, наверно, слова: «профессиональный союз рабочих», я изловчился и сделал ему нокаут под нижнюю челюсть. Он не успел притти в себя, — я ведь не стоял над ним, как арбитр, отсчитывая секунды, — как я уже отнял у него револьвер и, одним выстрелом ранив его в ногу, чтобы он не мог побежать за подмогой для моей поимки, оттащил его подальше от дороги.

На сутки по крайней мере он был для меня безопасен. С револьвером я чувствовал себя лучше; этот маузер у меня и по сей день.

— Я предпочитаю наган, — сказал я, ощупывая свой безотказный револьвер.

— Вскоре я встал на лыжи, тоже добытые таким способом, который не поощрило бы благотворительное общество разведения канареек, а судья тем более, и продолжал на лыжах свой глубокий рейд на восток.

Я шел семнадцать дней и перешел границу в Олонецком районе. Дальнейшие мои приключения тебе, Матти, отлично знакомы, но никогда до сих пор я не думал, что проклятые плечи могут так болеть от потертости.

Было уже два часа.

Пришла разведка, несколько разочарованная: по ее словам, в деревне не наблюдалось не только неприятельских крупных сил, но даже постов.

Все это противоречило и нашим предположениям, и показаниям пленных, и желанию уничтожить неожиданным налетом центр.

Да и существовало ли само движение?

Оторванные от всего мира, мы не знали, что в те дни противником у Андроновой горы был почти уничтожен красный батальон с трехдюймовками.

Мы находились в очень глубоком тылу.

Антикайнен решил послать вторую разведку.

Отряд оставался в лесу.

Чтобы не привлекать ничьего внимания, костра не раскладывали. Было очень холодно.

Начиналась карельская таежная вьюга. Снег попадал за шиворот, ветром его швыряло в глаза. Плевок шлепался на снег уже ледяшкой.

За хлопьями бурана в черноте январской ночи в двух шагах нельзя было отличить человека от сугроба, наметенного около ели.

Вьюга заносила лыжный след через несколько минут после того, как он был проложен.

Разведка долго не возвращалась.

В свисте острого ветра мне слышались отдаленные шумы стрельбы. Неужели наша разведка завязла и погибла?

Может быть, мы еще можем спасти ее, а стоим без движения здесь, в глухом лесу, и замерзаем без всякой пользы для дела!

Антикайнен обошел отряд, за ним шел Хейконен. Он сказал мне:

— Если через двадцать минут разведка не придет, мы налетаем на деревню.

Я пытался пробуравить тьму метельной ночи, бросавшей в глаза острый слезоточивый снег. Мне даже казалось, что я вижу очертания деревенской колокольни.

— Развертываться! — подавал уже команду Хейконен, когда неожиданно, как бы вырастая из наметенных сугробов, явилась разведка.

Разведчики отрапортовали, что никаких следов неприятеля ни в деревне, ни около нее не замечено. Разведчики обошли почти все избы. Прошли даже по главной улице и ничего похожего на лахтарей не обнаружили.

Весь отряд, каждую секунду остерегаясь попасть в заранее устроенную засаду, пошел в деревню, разбившись на три колонны.

«Теперь бы теплую русскую печь или хотя бы полати в курной избе, но только в закрытом помещении», — мечтал я, с трудом передвигая ноги.

Сведения разведчиков о полном отсутствии в деревне врагов произвели свое неожиданное воздействие.

Я и еще многие ребята, которые последние километры шли на нервах, сразу размагнитились.

Сразу почувствовалась непреодолимая, свинцовая усталость в ногах, сразу тяжесть мешка за плечами стала в десятки раз тяжелее, и потертость плеч чувствовалась сильнее, чем ожоги.

И я дремал на ходу, — не помню, как это случилось.

Помню лишь сквозь дымку оборванного полусна, как я лежу на снегу и хочу спать, помню наклоненное надо мной круглое, скуластое лицо Тойво, иссеченное мелкими, острыми снежинками.

— Матти, вставай, надо итти, выспаться успеешь в Реболах, так ты замерзнешь.

Я иду, помогая себе лыжными палками, подбородок мой то и дело ударяется о ремень винтовки.

Никакие усилия не могут расклеить моих плотно слепившихся век. И я отчасти даже доволен этим.

В уши рвется мне свист вьюги, и я шепчу себе:

— Матти, самое главное — дойти; дойти — самое главное в этом деле. Матти... Отстанешь — замерзнешь наверняка или тебя загрызет волчица. Плохо бывает, Матти, когда грызет волчица — сначала один палец, потом другой, потом всю руку и доберется до сердца...

И так в полусне шел я на лыжах, как всадники спят в своих седлах, на секунду раскрывая глаза, когда оступится конь.

Как мы вошли в деревню — не помню.

Разведка была права.

Лахтарей в деревне не было.

Помню свои отрывочные мысли: почему почти не видно местных жителей?

Помню свое удивление формой колокольни.

Она оказалась совсем другого вида и совсем в другом конце деревни.

Проснулся я от резкой боли в плече.

Передо мной стоял товарищ Хейконен и похлопывал меня легко по плечу.

Я вскочил, не удержавшись от гримасы боли.

— Что, и у тебя плечо стерто? — покачал головой командир.

Было уже совсем светло.

Буран прошел, и благополучное, холодное солнце сквозь замерзшее окно избы ложилось на пол ярко-желтым квадратиком.

Левое плечо мое было натерто до крови.

За ночь кровь присохла, и отдирать рубашку от струпьев было очень неловко и больно.

Синий шрам глубокой потертости на плече и по сей день очень интересует моего семилетнего сына Лейно, названного в память о погибшем товарище.

Но тогда шрам был багрово-красным и сочился живою кровью.

Так было не у одного меня.

Мне было, пожалуй, еще легче, чем другим: у меня были в целости ноги — ни одной кровяной мозоли, а также ни одной дыры на валенках.

Кожи на стертом месте плеча уже не было, открытое мясо натиралось суровым полотном рубахи.

— Ты хорошо спал всю ночь, Матти, теперь ты пойдешь в большую круговую разведку. Лахтари ушли из деревни часов за пять, за шесть до нашего вступления; их было триста человек.

Штаба здесь уже нет очень давно. Некоторые говорят, что он находится в Кимас-озере, другие, что поблизости, в одном из окрестных селений.

Жителей в селе тоже почти нет.

Часть мобилизована лахтарями в бандитские отряды, часть угнана с лошадьми в порядке гужевой повинности, а другие — среди них много женщин — попали на лесоразработки.

Реки отсюда текут в Финляндию, и вот лесопромышленники во-всю стараются, чтобы к весне заполучить лес за цену пяти пальцев. Это все, что удалось узнать от оставшихся жителей.

В какую сторону ушли отсюда лахтари, — неизвестно, следы их замела вчерашняя буря.

Мы будем здесь сутки, радиус твоей разведки невелик — пятнадцать километров. Так что, когда ты возвратишься, мы еще будем здесь. Можешь итти.

И я пошел, оставив часть поклажи в избе.

Я шел в разведку на северо-запад вдоль по берегу. Реки отсюда текут в Финляндию.

Солнце освещало мой путь. Белый балахон хорошо скрывал меня от непрошенных взглядов.

«Если бы я не знал, что иду по этой тропе, то сам бы себя не заметил», — попробовал я пошутить сам с собой.

Но здесь концы моих лыж уткнулись во что-то твердое, черневшее из-под снега.

Я пригляделся, палкой сбил снег.

Передо мной, несомненно, лежал труп; вблизи от этого трупа лежало еще два подобия человеческого тела.

Это было в двух километрах от деревни. Черепа у всех были проломаны, казалось, обухом топора. У убитых брюки были спущены, сапоги сняты.

Трупы были заморожены, и поэтому трудно было разобрать, давно ли они лежат так. Во всяком случае было ясно, что не меньше нескольких дней.

Надо было итти дальше.

Я налег на палки, стал нажимать. Отдых одной ночи сказывался.

Так я шел полчаса спокойно, без всяких встреч, но вскоре я услышал внизу по реке женский голос, напевавший заунывную финскую колыбельную песню, такую, какой убаюкивали нас наши матери в раннем детстве.

Я остановился на секунду.

По льду замерзшей реки навстречу мне шла женщина. Она несла в руках сверток, который укачивала и пыталась согреть своим дыханием. За ней, цепляясь за подол, дыша на свои пальцы, всхлипывая, тащился мальчик лет десяти.

— Стой! Куда?