На пороге счастья - Патриция Линн

– Понравилась вам Монтана? – спросил ее Олан, удобно устроившись на толстых подушках.

– Здесь очень красиво. Я не была уверена, понравится ли мне здесь. Я ведь всю жизнь прожила в Чикаго. Но сейчас подумываю остаться здесь насовсем.

– Чудесно! – воскликнул Олан. – В нашем штате всегда найдется место еще для одного жителя.

– О, но в таком случае понадобится целых три места, не так ли? – сказала Дженни. – Коди рассказывал, что у вас двое девочек-близняшек.

– Да, Хизер и Холли. Им уже четырнадцать. Холли готова голосовать за то, чтобы остаться здесь, руками, ногами и всем, чем угодно. А вот Хизер эта идея совершенно не воодушевляет.

– Что ж, четырнадцать – возраст противоречий, – заметила Дженни.

Кэтлин кивнула:

– Этот год принес нам чересчур много перемен. И Хизер приспосабливается к ним хуже, чем я ожидала.

Она с любопытством наблюдала, как Коди беспокойно бродил по комнате, остановившись наконец у окон, выходивших на запад. Почти вся стена состояла из стекла, открывая великолепный вид на холмы и горы.

– Не обращайте внимания на моего сына, – сказал Олан, заметив, куда она смотрит. – У него беспокойный дух. Он родился на столетие позже, чем надо бы.

– У человека, который и сам просто бредит нашей стариной, – вмешалась Дженни. – Так что вы оба родились не тогда, когда следовало бы.

– Святая правда, – вздохнул Олан. – Чего бы я только не отдал, чтобы хоть одним глазком увидеть эти земли до того, как мы появились здесь и все испортили!

– Только не заводись, па, – тут же повернулся от окна Коди. – Я утащил Кэтлин прямо из столовой. Мэтти съест меня с потрохами, если я не верну ее к ленчу.

Дженни посмотрела на Кэтлин:

– Если вы останетесь в Монтане, то будете работать на ранчо?

Кэтлин отрицательно покачала головой:

– Джон предлагал, но мне кажется, что это не выход. И не потому, что я не люблю работу. Там вполне хватит дел и для меня, и для девочек. Но мне хочется заняться чем-то таким, что позволит быть совершенно независимой.

У нее вдруг запылали щеки. Ну, к чему, ради всего святого, исповедоваться перед этими людьми? Как бы они ни были добры, вряд ли им интересно выслушивать признания о ее незадавшейся жизни.

– Вы, кажется, говорили, что работали в Чикаго в музее? – спросил Коди.

– Только в качестве добровольца.

– А что это за музей? – спросил Олан.

– Музей западного искусства Уэйнрайтов. Это небольшой музей.

– Кажется, я подарил им пару своих картин.

– Да. – Кэтлин улыбнулась, довольная тем, что он вспомнил об этом. – Обе посвящены боевым подвигам Кастера. Я полюбила их сразу, как только увидела, – сказала Кэтлин, не подозревая, что ее глаза заблестели от нескрываемого удовольствия. – Но я не до конца понимала их, пока по дороге сюда не побывала сама на поле боя. Я всегда воображала, что поле боя и должно быть полем, этакой большой и ровной площадкой. Мне и в голову не приходило, что были четыре с половиной квадратных мили холмов, где произошло несколько кровавых схваток за два дня. Знание истории эмоционально обогащает восприятие ваших картин. – Она пояснила: – Я имею в виду ту картину, где Кастер и его войско стоят на холме, а их со всех сторон окружают индейцы. Она очень драматична. Но вторая, где вы просто изобразили белые камни на неровной земле, разбросанные то тут, то там, в тех местах, где погибли солдаты, – эта картина трогает просто до слез. Вы умудрились уловить настроение и передать его на холсте...

Она смолкла, вспыхнув от смущения.

– Прошу прощения. Я, кажется, немного увлеклась. Со мной это бывает.

– Пожалуйста, не извиняйтесь, Кэтлин, – мягко сказал Олан.

Кэтлин бросила на него быстрый взгляд и обнаружила, что он улыбается. Олан подвинулся к ней и ласково потрепал по руке.

– Трудно больше польстить художнику. Вы так страстно описываете мои картины! Вы когда-нибудь пытались сами рисовать?

– О нет! У меня совершенно нет способностей.

– Вы уверены?

– Да, я... – Кэтлин вдруг замолчала и уставилась на него. А действительно, так ли она уверена? Однажды, давным-давно, она записалась на курсы рисования при музее, но успела посетить лишь два занятия, а потом Гэри настоял прекратить эти глупости и заставил ее по-прежнему проводить все вечера дома с девочками. Когда Кэтлин сказала ему, что ей очень нравится рисовать, он просто расхохотался и язвительно заметил, что вряд ли ей удастся стать еще одним Пикассо. А если это так, то к чему терять время?

Кэтлин вскочила, неожиданно так разозлившись, что ее даже затрясло. Вся жизнь укладывалась в одну абсолютно лишенную смысла и интереса главу. В ней напрочь отсутствовали детали и яркие краски. Как она умудрилась прожить все свои тридцать четыре года таким странным образом? Еще можно простить себе годы, проведенные под опекой и влиянием отца. Но как можно оправдать пятнадцать лет добровольного рабства у мужчины, лишившего ее последнего грана самоуважения и гордости?

– Извините, – тихо проговорила она голосом, в котором чувствовались близкие слезы. – Я должна покинуть вас.

С опущенной головой Кэтлин выскочила из комнаты. Коди обнаружил ее на парадном крыльце. Кэтлин стояла, прислонившись плечом к опорной стойке.

– Я не знаю, где моя лошадь, – не поворачиваясь, сказала она.

Коди почудились слезы в ее голосе, и это потрясло его до глубины души. Почему он так болезненно реагирует на слезы этой женщины, ведь обычно на дух не переносил женских слез?

Он понял, что увязает в трясине с невероятной скоростью. С каждой их встречей он все больше привязывался к ней. Коди не мог объяснить этот феномен. Его это и интриговало, и раздражало. Он пытался бороться со странными чувствами в течение трех недель, но у него ничего не вышло. Какое-то внутреннее чутье нашептывало ему, что пора прекратить сопротивление и начать привыкать к этому.

Коди подошел к Кэтлин и остановился за ее спиной. Затем, после секундного колебания, нежно опустил руки ей на плечи. И почувствовал, как она задрожала и шумно втянула воздух. Потом, словно решив изумить, прислонилась к его сильной груди. Кэтлин казалась такой маленькой и хрупкой, что ему ужасно захотелось обнять ее, прижать к себе и защитить. Но он мгновенно сообразил, что Кэтлин это вряд ли понравится.

– Я позволила ему отнять у меня все, Коди! – сказала она дрожащим голосом. – Пятнадцать долгих лет я позволяла унижать мою гордость и лишать себя самоуважения.

Пальцы Коди напряглись. Если бы этот подонок, ее бывший супруг, оказался сейчас рядом, то Коди с огромным удовольствием развеял бы часть своей ярости, поработав кулаками. Гэри Хантер – настоящий ублюдок.