За линией Габерландта - Вячеслав Пальман

Они поклонились. Худощавое лицо лаборанта осветилось понимающей улыбкой. А Тимирязев добавил:

— Вот здесь, — он указал на дверь за своим столом, — наша лаборатория. Как видите, просторное и вполне удобное помещение. И даже второй выход, кажется, есть.

Уже на улице Величко хлопнул себя по лбу:

— Слушай, а ведь он дал нам понять, что мы можем при надобности обосноваться в его лаборатории. Зачем же понадобилось упоминать о втором выходе? Ты согласен: это намек?

Вскоре настал день, когда они сочли возможным посетить дом Климента Аркадьевича. Казалось, больше им ничто не угрожает.

Зотов в тот вечер зашел к Лебедевым, Петр Николаевич не вставал, болезнь цепко удерживала его в постели. Зотов пожал руку профессора, с наигранной бодростью глянул на его исхудавшее лицо. Лебедев тихо сказал:

—  Только, ради бога, будьте осторожны, Николай Иванович.

Зотов вышел из дома с Машей. Она доверчиво опиралась на его руку. Чувства, мысли и даже мечты — все стало у них общим. Они давно бы поженились; этому мешала фальшивая фамилия и ложное положение Зотова в обществе. В мире не существовало силы, которая могла бы им помешать любить друг друга и строить предположения о будущем так, словно никаких опасностей впереди у них нет и не будет. Юношеская беспечность, усиленная большим личным счастьем! Весь мир лежал возле их ног. Пройдет еще год-другой, они закончат курс в университете и поедут куда-нибудь в деревню, Маша станет учить детей, он сделает свою лабораторию и со всем жаром души займется дальнейшей разгадкой тайны хлорофилла, чтобы попытаться создать новые растения, раздвинуть границы существующих культур и сделать людей счастливыми и богатыми. В мечтах Зотов часто видел перед собой Петрову заимку, где вместо жалкого овса общими усилиями они вырастят нечто богатырское, способное прокормить не только семью Петрова, а десять — двенадцать семей. И тайгу, полную заманчивых плодов. И луга, в которых скрывается с головой всадник. Сады и огороды, растущие даже в морозном тумане поздней сибирской осени. Арбузы и дыни на берегах Шилки... Сбудется ли это? Хватит ли сил и знаний для подобных свершений? И он и Маша верили в себя, в молодую Россию, которая смело утвердилась на Севере и Востоке, в беспредельность человеческого ума, способного решить любые задачи. Мечта была слишком возвышенной, чтобы тучи могли затуманить или закрыть ее.

Дверь им открыла прислуга. Климент Аркадьевич встал и, опираясь на палку, вышел навстречу. Поздоровавшись, он спросил девушку:

— Как самочувствие папы?

— Просил кланяться. Все в том же положении...

— Плохо, очень плохо. Залежался, — ответил Тимирязев и, вздохнув, провел молодых люден в гостиную.

У него собрались только друзья: Стебут, Лучинин, Николай Бекетов.

— Вы знаете, коллеги, — обратился Тимирязев к Лучинину и Бекетову, — эти молодые люди решили посвятить свою жизнь физиологии, в частности изучению хлорофилла как началу начал всей органической жизни на Земле. Самое интересное, что они уже теперь, будучи молодыми, прилежными учениками, пытаются рассматривать физиологию не с точки зрения чистой науки, а как платформу для возможного изменения растительных форм и создания новых растений, способных сделать человечество счастливым и богатым.

— Любопытно, — усмехнулся в седые усы Стебут. — Это уж, так сказать, общественно-политическое приложение физиологии. Интересно, что же за мечты у вас, если не секрет?

Лицо Ильи Величко загорелось. Движением головы он откинул назад прядь черных волос, его усы воинственно заострились. Но Зотов опередил друга, он сказал:

— Человечество смирилось с тем малым, что оно имеет после многовековой борьбы за свое существование и за хлеб. Из сотен тысяч растительных форм люди окультурили и поставили себе на службу что-то около двух тысяч. По существу, природа как была, так и осталась неподвластной человеку. Она отклоняет его притязания на господство. И человек, окруженный пышной зеленью лесов и лугов, часто голодает буквально бок о бок с несметным богатством, которое надо только уметь взять.

Илья все-таки не выдержал и перебил его:

— Я позволю себе добавить, что бедность порождена не столько неумением справиться с природой, сколько несправедливым общественным устройством.

Зотов нетерпеливо остановил его. Политика здесь вряд ли уместна. Ему хотелось говорить с профессорами о естественных науках. Он сказал:

— Все культурные растения, которые используются человеком, могут расти и развиваться в очень жестких температурных рамках, примерно от пяти градусов выше нуля до плюс сорока. Всякая другая температура за пределами указанных рамок для растений гибельна. Россия — тому пример.

— Вы хотите переделать климат, природу? — спросил Тимирязев.

— Нет, это невозможно. Невозможно, — повторил Зотов, взглядом попросив Илью помолчать. — Зато ваши открытия, Климент Аркадьевич, наталкивают на другую мысль — о возможности переделать растения, приспособить их к климату. Людям нужны растения, способные связывать углекислоту воздуха как при очень низких, так и при высоких температурах.

Тимирязев слушал, кивал головой и теребил рукой кисти бархатной скатерти.

—  И это еще не все, профессор, — горячо подхватил Величко, встав рядом с Зотовым и положив ему на плечо руку. — Не вы ли доказали в споре со многими учеными Германии и Англии, что растение использует для создания органического вещества только один, от силы четыре процента солнечного света, падающего на Землю? А если бы оно использовало семь, десять, наконец, двадцать процентов солнечного света?.. Сколь высоко поднялась бы производительная мощность хлорофиллоносного аппарата, каким является зеленое растение! Разве это не есть скрытые от человечества возможности, на которые указал людям наш любезный хозяин?

С минуту в комнате стояла тишина. Все сидели задумавшись. Тимирязев покачал головой, сказал своим глуховатым, полным силы голосом:

— Вот вам, господа, новые идеи, которые начисто ниспровергают Мальтуса и его теорию. Человечество, в сущности, только начинает осваивать нашу прекрасную планету. Говорить о перенаселении, о тесноте людской теперь, когда еле-еле заселена и как-то используется лишь часть суши, всего 70—75 миллионов квадратных верст из 149 миллионов, — это значит просто не верить в разум человека. Земной шар способен прокормить не полтора миллиарда людей, а пять, восемь, наконец, десять миллиардов. А если принять во внимание только что высказанные страстные речи нашей молодежи, то практически нет предела дальнейшему заселению Земли, как нет и конца жизни... Не так ли, коллега?