За линией Габерландта - Вячеслав Пальман

Передайте от меня и всех наших друзей большой привет Илюше.

Я торопливо просматриваю другие письма. Не мог же Зотов оставить без ответа теплое Машино письмо? Конечно, не мог. Одно, второе, третье... Не то! А что вот это? Грубая бумага, залитые чернилами военного цензора строки. Штемпель: «Солдатская почта». Ну да. Это именно оно, ответное письмо Зотова. Его прямой, округлый почерк, его спокойный размеренный стиль.

«Милая Маша!

Спасибо вам за дружеское письмо, в котором я почувствовал биение вашего мужественного и нежного сердца. Вы правы, не все потеряно, у нас впереди целая жизнь, мы останемся верны идее, науке, всем, кто любит нас и помнит о нас. Пропасть не так глубока, как показалось в первые дни жизни в глухом городке на берегу Шилки. И стены ее не столь отвесны и высоки, чтобы отчаиваться и рвать на себе волосы. Но довольно философии, прочь ничего не значащие рассуждения! Напишу-ка я вам лучше, что произошло в тот день, когда я решил сказать вам обо всем, что было у меня на сердце. Встреча не состоялась.

Мы с Ильей оказались слишком наивными людьми. Мы думали, что о нас уже забыли и киевские события... (Здесь две строчки полностью залиты цензорскими чернилами.) Но это не так. В тот день уже перед вечером нас встретили два каких-то человека и проводили до квартиры, а сами остались на улице. Через час явился конвой и полицейский чин. Офицер посмотрел на нас, потом на фотографии, которые принес с собой, и, не тратя времени на лишние разговоры, приказал следовать за ним. Ночевали мы уже... (Снова три тщательно зачерненные строчки.)

Потом вокзал, теплушки, многодневный перестук колес, Урал, Сибирь, байкальские тоннели и, наконец, голые, томительно-скучные берега Шилки и Онона. Наша казарма стоит в стороне от городка. Метель воет под окнами, в углах белеет морозный иней, вокруг нас серые стены, серые одеяла, серые шинели и серые лица, сведенные непроходимой тоской. Жизнь, что называется... (Тут снова прочерк сердитого цензора.) По долгу службы (а ее впереди целых восемь лет!) мы ходим в караул, и каждый раз я со щемящей тоской в сердце наблюдаю, как идет жизнь в здешних селениях, где на один проблеск счастья и довольства приходится пятьдесят частей горя и нищеты. Неужели в нашей великой империи... (Все слова дальше зачеркнуты.)

Мы с Илюшей часто не спим и говорим по целым ночам. Я вспоминаю наши юношеские мечты об Эдеме. Как много надо сделать, чтобы приблизиться к нему! И в области науки, и в области... (Прочерк.) Но мы не откажемся от своей мечты. Чем труднее путь до нее, тем страстнее желание дойти! Пусть на это нужны годы, даже вся жизнь...

Милая Маша! В вашем письме мне почудилось нечто большее, чем участие товарища или друга. Так ли это? И если любовь несчастного человека, одетого в серую шинель, для вас что-либо значит — примите ее. Я ведь люблю вас...

После этого в переписке наступает долгий, долгий перерыв. Не надо быть историком, чтобы понять причину перерыва.

Шел 1905 год. В Москве баррикады. По всей Сибири — карательные экспедиции. Города в огне боев. В селах — зарево от подожженных господских имений. Свирепая цензура.

Но вот опять короткая весточка летит из Москвы в Восточную Сибирь. Второе письмо от Маши. В нем больше черных лент от цензорской руки, чем мелких бисерных букв Машиного почерка. Я с волнением читаю и перечитываю это оскверненное цензором письмо.

«Дорогой мой, милый Коля!

И плакала и смеялась я, читая твое письмо. Жизнь сразу, в одно мгновение приобрела для меня новое значение. Тот «несчастный человек, одетый в серую шинель», для меня дороже всех на свете. Я ведь тоже люблю его. Давно, раньше, чем он сам подумал о любви. Где бы он ни был, как бы трудно ни жил — одно его слово, и я прибегу к нему, чтобы разделить с ним и радость и горе. Оценишь ли ты мое чувство, Коля, и не ослабла ли твоя любовь за эти тяжелые и грозные годы? Я не знаю, как и что делается у вас... (Дальше до самого конца письмо залито чернилами, и только четыре строчки сохранились.)

Папа тяжело болен. Я знаю, он уже не встанет, и оттого моя радость как бы осыпана пеплом. Да хранит тебя бог, любимый мой! Целую и жду хотя бы самой короткой весточки от тебя».

Это письмо было помечено августом 1906 года. Ответа на него, видимо, не последовало. Он, как я понял несколько позже, и не мог последовать.

Глава пятая, которая рассказывает о приключениях, случившихся с Зотовым и Величко за два года, начиная с августа 1906 года

«Жизнь в арестантских ротах стала прямо-таки невыносимой. По всему краю после событий 1905 года введено военное положение, отряды царских генералов огнем и мечом водворяют «порядок» в Сибири, наполненной бунтующими рабочими и недовольными солдатами», — писал Зотов в дневнике.

Именно тогда он и Величко решили бежать.

Проще всего было уйти в Монголию, за рубеж, или на Дальний Восток, а оттуда за границу. Наконец, в Среднюю Азию, на Кавказ. Но не будут ли они там заметнее, чем в каком-нибудь крупном городе Центральной России? И потом, ведь их побег должен стать началом прерванной учебы, а не просто средством к спокойному существованию вне казармы. Только Москва или Питер! И уж если выбирать из двух городов, то, конечно, Москва.

Они долго готовились к побегу. С трудом достали гражданскую одежду, накопили продукты. Изучили схему казачьих караулов, расписание поездов на Сибирской линии. Наметили маршрут. Однажды часов в 11 вечера вышли из казармы, чтобы уже не возвращаться.

Они успешно добрались до Красноярска и устроились на работу грузчиками в речном порту, чтобы запастись хоть какими-нибудь документами. Здесь познакомились с рабочим людом и во всех деталях узнали о революционных боях на Пресне. Сюда же вскоре стали приходить этапы заключенных, которых ссылали в северные места Сибири.

Заключенных привозили целыми эшелонами. Они шли от станции до пристани сбитыми темными колоннами, окруженные казачьим конвоем. Зотов и Величко вглядывались в лица этих людей, стараясь понять их душевное состояние. Ни тени покорности судьбе. Ни жалобы, ни стона. Надежда светилась в их глазах. Часто они пели, и в песнях их, пробиваясь сквозь печаль извечного русского мотива, звучала все та же вера в святое дело, за которое их оторвали от семей и родных мест. Как хотелось освободить этих людей!

Случай помог им вмешаться в судьбу одной партии.

Знакомый механик буксира сказал:

— Ребята, давайте сделаем доброе дело. Вы только снимите концы с кнехта, а я уведу баржу.

Они согласились. Составив план, вернулись к барже и буксиру, который лениво шлепал плицами по воде, готовясь отплыть. В трюме баржи плечом к плечу сидели сотни две арестованных. Один солдат стоял на палубе у сходен, другой — на берегу. Зотов прошел на баржу. Илья остановился против другого солдата. Конвой ушел в каптерку за провиантом. Величко снял с кнехта причал и бросил конец на баржу.