Скачу за радугой - Юзеф Принцев

Генка не замечал того, что сам он все время кружил вокруг изолятора, и, поймав себя на этом, круто повернул и пошел к дачам.

В спальне никого не было, нагретый за день воздух был душным, но открывать окно Генке не хотелось. Не снимая кед, он плюхнулся на застеленную койку. Лежать было неудобно, и Генка не сразу сообразил, что под головой нет второй подушки. Зато на Тяпиной койке лежало три. «Уже распорядился!» — усмехнулся Генка.

Он лежал, глядел в потолок и думал о том, что половина лагеря видела этот дурацкий кособокий плот с грязным мешком вместо паруса. И все они, а особенно девчонки, шушукаются, конечно, про него и про Ольку. «Ах, Ассоль! Ах, капитан Грей!» Генка сморщился и уткнулся головой в подушку.

Где ты, Крис! Отважный, дерзкий, холодный Крис! Как было здорово скакать на горячем скакуне, отстреливаться от погони, свысока смотреть на всех девчонок. Но Крис остался где-то там, в другой Генкиной жизни, такой далекой сейчас, что Генке даже не верилось, что еще совсем недавно он не мог расстаться с ним даже на час. Жалел ли он об этом? Наверно! Но вспоминал он о Крисе как о давно прочитанной книжке. И дело было вовсе не в том, что Криса затмил инженер Лось или капитан Грей. Нет! Просто другим становился он сам, Генка, и еще не знал, радоваться этой перемене или огорчаться.

Генка вздохнул и повернулся на спину. Жужжала и билась об оконное стекло муха. Потом перелетела на потолок и затихла. А может быть, Тяпа прав? Нечего высовываться. Сиди и не чирикай. А то навыдумывал всякого! Капитан!.. С разбитого корыта!

Затрубил горн на ужин.

Генка сел на койке, но опять улегся. Ужинать он не пойдет. Да и вообще! Хватит! Людмила собирает совет лагеря, и завтра на линейке его с позором выставят отсюда. А он и сам уйдет! Сегодня же! Сейчас!

Генка вскочил и принялся шарить под матрасом, кидая на пол изжеванный рюкзак, смятые рубашки, куртку на молнии, носки, полотенце. Держать вещи в спальнях не разрешалось, но за долгую смену ребята натаскали их из кладовой, а обратно не сдавали. Генка затянул ремни рюкзака, надел куртку, нащупал в кармашке сложенную в аккуратный квадратик трешку и, перекинув на Тяпину койку единственную оставшуюся подушку (пусть задавится!), вышел из спальни…

Подслушивать Генка не собирался. Все получилось случайно. Пробираясь мимо дачи вожатых, чтобы через лазейку в кустарнике незамеченным подойти к изолятору, он услышал свою фамилию. Решив, что попался, Генка подошел к открытому окну, но увидел только спину сидящей на подоконнике Людмилы.

— С Орешкиным, выходит, решили? — послышался из глубины комнаты голое начальника.

— Да, Николай Иванович! — твердо сказала Людмила. — Больше терпеть невозможно. Посудите сами…

И начала, и начала! Дезорганизует. Деморализует. Демобилизует. «Демо» еще что-то. Потом пошли «анти»! Антиобщественен. Антимобилен. Антипедагогичен. «Анти» то, «анти» сё!

Генке показалось, что у него распухли уши. Ему захотелось крикнуть, разбить окно, он кусал губы, сжимал и разжимал кулаки. Потом заговорил Вениамин, но Генка его уже не слышал. С горящим лицом продирался он через кустарник, пока не выбрался на тропинку, ведущую к изолятору.

Уже стемнело, но свет в изоляторе еще не горел. Белели на окнах марлевые занавески и пахло лекарствами. Генка сидел на пенечке в редком березняке и ждал, когда уйдет докторша. Та вынесла на крыльцо и отдала дежурной оставшуюся после ужина посуду, вернулась в комнату и зажгла свет. Генка слышал, как звякали какие-то шприцы или ампулы. Потом свет выключили — и докторша опять вышла на крыльцо. Постояла, белея в темноте халатом, будто прислушивалась, и ушла.

Генка подождал немного, подошел и постучал в окно. Занавеска отодвинулась, и чья-то забинтованная голова приникла к темному стеклу. Генка закивал, показывая руками, чтобы открыли окно. Щелкнули шпингалеты, и обе половинки окна распахнулись. Еще сильнее запахло лекарствами. Генка сморщил нос и чихнул.

— Будь здоров! — послышалось из темноты. Голос был не Олин.

Генка спросил:

— Кто это?

В комнате сдержанно захихикали.

— Ползикова, что ли?! — разозлился Генка.

— У меня имя есть.

— Какое еще имя?

— Нина, — помолчав, сказала Ползикова.

— Не знал… — буркнул Генка. — Ты зачем забинтовалась?

— С Травиной меня перепутал? — догадалась Ползикова. — Полотенце это. Голову мыла.

— А-а! — промычал Генка. — Давай позови Ольку.

— Какой ты грубый, Гена… — вздохнула Ползикова. — И невыдержанный. Зачем ты все время нарушаешь?

— Чего я нарушаю?

— И режим, и все! А мог быть знаешь каким?

— Слышал!

— Ты попроси прощенья, Ген! — воодушевилась вдруг Ползикова. — Торжественно. На линейке. Скажи, что осознал и вообще… А, Ген?

— Сейчас разбегусь! — усмехнулся Генка и неожиданно для самого себя признался: — Я только у одного человека могу прощения просить.

— У кого? — насторожилась Ползикова.

— Не твое дело, — спохватился Генка.

— Подумаешь! — Ползикова шмыгнула носом и зло сказала: — И правильно тебя выгоняют. Пусть твоя Олька поплачет! — Она отошла от окна и крикнула: — Травина!

— Чего тебе? — Олин голос звучал издалека, наверно, из другой комнаты.

— Вставай. К тебе пришли.

— Кто?

— А ты не знаешь? — засмеялась Ползикова и визгливо пропела: — «Я страдала, страданула, с моста в речку сиганула!»

— Дура! — послышался где-то рядом голос Оли.

— Сама! — огрызнулась Ползикова. — Нашла из-за кого в воду бросаться!

— Нина… — негромко сказал в темноту Генка. — А Нин!..

— Это ты мне? — растерялась Ползикова.

— Не нужно, — удивляясь себе, все так же тихо повторил Генка. — Ладно?

— Ладно… — негромко ответила Ползикова. — Пожалуйста… Не буду. — Она помолчала, потом незнакомым голосом сказала: — Спасибо.

И ушла, натыкаясь на стулья.

В темном квадрате окна показалась голова Оли в белом шлеме из бинтов.

— Ты как хоккеист! — улыбнулся Генка и осторожно коснулся рукой повязки… — Болит?

— Немного… — кивнула Оля. — Когда бинты меняют.

— А я прощаться пришел! — слишком уж весело сказал Генка.

— Как прощаться? — испугалась Оля. — Зачем?

— Уезжаю! — объяснил Генка и, помолчав, добавил: — Они меня завтра на линейке будут выгонять, а я сегодня… Сам…

— Ты же не виноват! — стукнула кулаком по подоконнику Оля. — Я сама… А что там камень — не знала… И вообще я тогда ничего не соображала! Только парус видела! Вспомнила, как все над Ассолью смеялись… А корабль пришел! И паруса алые! И небо! И солнце! Ну и… Ассоль ведь по воде шла. И руки протягивала…

Оля замолчала, потом горестно прошептала:

— Ненормальная я какая-то!

— Нет! — горячо сказал Генка. — Нет! Это я во всем виноват. Все время у меня так… Хочешь по-хорошему, а получается наоборот! Она знаешь что про меня говорила…

— Кто? — не поняла Оля.

— Людмила… — вздохнул Генка. — Что я жестокий. Черствый эгоист. Какой-то еще садист, что ли…

Он опять надолго замолчал. Оля протянула руку и дотронулась до его плеча.

— Ген…

У Генки сжалось горло.

— Прости меня… — выговорил он с трудом. — Если бы ты… Если бы с тобой… Я бы не знаю, что с собой сделал! — Генка отпрянул от окна. Шагнул к смутно белеющим березовым стволам. Постоял там, прижимаясь щекой к шершавой теплой коре, потом крикнул: — Я тебя найду! В городе! Слышишь?

И побежал в темноту, размахивая рюкзаком…

Аркадий Семенович встретил Генку неподалеку от станции. Хотел окликнуть, но решил, что ошибся. Чем ближе подходил он к лагерю, тем больше ругал себя за то, что не остановил мальчика. Правда, в тусклом свете уличных фонарей он не разглядел его лица, но тот слишком уж торопливо отвернулся от Аркадия Семеновича и, пряча рюкзак, побежал к станции.

«Показалось! — уговаривал себя Аркадий» Семенович. — Мало ли мальчишек в поселке!»

Но тревога не проходила, и, оказавшись на территории, он, не заходя к себе в комнату, направился к даче вожатых. Там никого не было, и Аркадий Семенович заметался по лагерю, разыскивая Людмилу или Вениамина.

А они, еще возбужденные после затянувшегося совета, медленно шли по дорожке, заросшей кустами сирени, направляясь к изолятору. Совет закончился не так, как того хотелось Людмиле, и, злясь на себя, что не сумела настоять на своем, она устало выговаривала Вениамину:

— К Орешкину надо было применить самые крутые меры. Для его же пользы. А ты за него поручился! Хочешь у ребят в героях ходить? Дешевый авторитет зарабатываешь?

— Цен, понимаешь, не знаю! — отшутился Вениамин.

— Брось! — раздраженно отмахнулась Людмила. — Тебе игрушки, а мне с ними всю жизнь работать!

— Каторга! — улыбнулся Вениамин.

— А ты попробуй! — не приняла шутки Людмила и вздохнула: — Идешь утром по городу — морозец, воздух антоновкой пахнет, настроение — хоть в снежки на бульваре играй! А войдешь в школу — гам, крик, по коридорам носятся, по лестницам грохочут… Через час голова чугунная, голос хриплый, злющая, как ведьма, и так себе противна, ну не живи на свете!