Скачу за радугой - Юзеф Принцев

Юзеф Янушевич Принцев

Скачу за радугой

I

Лагерь спал. Только в столовой лениво расхаживали девочки из дежурного отряда, расставляя стаканы с горячим еще компотом, да под окнами кухни рычала над костью лохматая дворняга, названная в честь знаменитой ищейки-кинозвезды Мухтаром. Все в лагере звали ее просто Муха, и она охотно признавала эту кличку. Этот послеобеденный час когда-то называли «мертвым», потом, борясь с мистикой, переименовали в «тихий», теперь опытные пионервожатые кричали в палатах: «Мертвая тишина!» — и старое прекрасно уживалось с новым.

Первыми всегда засыпали самые маленькие, потом ребята из третьих и вторых отрядов, а когда до горна на полдник оставалось каких-нибудь двадцать минут и кто-то из малышей, путаясь в незастегнутых ремешках сандалий, уже плелся в скромно стоящий в стороне домик, старших валил на подушки такой крепкий сон, что горнисту приходилось влезать на подоконник и трубить чуть ли не в ухо, чтобы они проснулись.

…Хрипло трубила труба, ржали кони, трещали выстрелы. Пришпорив своего верного скакуна и бросив поводья, он чертом вертелся среди гвардейцев, стреляя из двух кольтов сразу. «Пах! Пах!» Белая маска скрывала его лицо, широкополая ковбойская шляпа надвинута на лоб. «Пах! Пах!» Пять гвардейцев окружили его. Одного он свалил выстрелом в упор, второго, почти не целясь, через плечо, трем другим удалось остановить коня и сорвать с него маску.

«Сдавайся!» — кричали гвардейцы…

— Вставай-ка! — тормошила Генку дежурная по лагерю. — Начальник вызывает!

…Все тише и тише трубит труба, замолкли выстрелы, не слышен цокот копыт. Неужели плен, допросы, пытки?..

— Орешкин! — трясла Генку за плечо вожатая. — К начальнику!

Генка открыл глаза и сел на койке.

— Зачем к начальнику? — спросил он на всякий случай.

— Будто не знаешь! — съязвила вожатая и пошла между койками, привычно покрикивая: — Подъем, первый отряд! Полдник проспите!

Загорелые руки потянулись к висящим на спинках кроватей брюкам и рубашкам, замелькали в воздухе одеяла и простыни, захлопали двери, и через несколько минут в спальне остались только Генка и ребята его звена.

Второе звено первого отряда. Так их официально называли, когда за что-нибудь прорабатывали. А прорабатывали их каждый день!

На утренней и вечерней линейках, в рапортах дежурных, на летучках воспитателей и вожатых, на совете лагеря. Обращали внимание, ставили на вид, объявляли выговор, вешали на черную доску. За отсутствие инициативы и за излишнюю самостоятельность, за пассивное участие в мероприятиях и за активное нарушение дисциплины.

Особенно доставалось им в последнюю неделю, когда отряд остался без вожатого. Старого увезли в город с острым приступом аппендицита, а нового еще не прислали. В отряде наступило «смутное время», и второе звено использовало его с размахом!

На линейках они стояли с отсутствующим видом, словно все то, что происходило, не имело к ним никакого отношения. Собственно, так оно и было!

Старшая вожатая клеймила позором Генку Орешкина, Славку Тяпунова, Шурика Озерова, Игоря Мачерта, Серегу Коновалова и Ваську Пахомова, а в строю невозмутимо жевали смолу шесть «ковбоев» — Крис, Бен, Билл, Мач, Джек и Джим. Седьмой была Оля Травина.

Вообще-то «ковбои» протестовали против принятия в компанию девчонки, но Генка Орешкин и, особенно, Славка Тяпунов яростно защищали ее, и Олька стала полноправным членом «великолепной семерки». Ей долго придумывали имя, спорили, вспоминали все книги, фильмы и даже оперетты. Генка предложил скромное имя — Клер. Тяпа заявил, что Клер похоже на эклер и настаивал на Роз-Мари, как на самом ковбойском. Он даже пропел дурным голосом: «О Роз-Мари! О Мери! Цветок душистых прерий!..» Пахомчик признавал только Чаниту. Тихий Шурик Озеров, краснея, сказал, что очень хорошее имя — Бекки, а фамилия — Течер. Про запас оставили — Кэрри, Бесси и Месси. Но когда ковбои выложили весь этот великолепный набор Оле, она фыркнула и, упрямо дернув худым плечом, категорически объявила, что предпочитает называться своим настоящим именем. Не помогли ни уговоры, ни угрозы исключить из «семерки», и Оля осталась Олей. В порядке исключения, как мрачно сказал Тяпа.

…Где она сейчас? У ручья на дне каньона? Или за столом в шумной таверне? Знает ли она о том, какая опасность подстерегает его?..

Генка шумно вздохнул и принялся натягивать выгоревшие техасы.

— Что будем делать, Крис? — спросил Серега Коновалов, он же Конь, он же Джек. — Откуда они узнали про абажуры?

— Донес кто-нибудь! — буркнул Славка Тяпунов — Тяпа-Билл.

— Кто? — покосился на него Генка.

— Мало ли… Могли увидеть, когда снимали.

— Снимали после отбоя. Все спали.

— Значит, не все! — упрямился Тяпа.

Генка пристально посмотрел на него.

— Ты мне сегодня не нравишься, Билл.

— И ты мне, Крис.

— Почему, Билл?

— Потому, Крис!

— А все-таки?

— Зачем нам нужны были эти колпаки?

— Плафоны, — поправил Генка.

— Один черт! — горячился Тяпа. — Почему «семерка» ничего не знает?

Генка холодно молчал. Какая была задумана операция! Забраться ночью в клуб, отвинтить с потолка семь плафонов, а потом, когда надобность в них отпадет, так же незаметно привинтить обратно. Были плафоны, нет плафонов! Где плафоны? Вот плафоны! Завхоз Аркадий Семенович будет ахать и охать, а «семерка» ходить по лагерю с загадочным видом.

— На кой нам эти абажуры?! — наседал Тяпа.

…Незнакомцы были в белых масках, закрывающих все лицо. Их не мог узнать никто. Они видели всех! «Белые мстители» — стояло в записках, которые «семерка» оставляла после набегов на богатые ранчо…

— Это маски, — коротко сказал Генка. — Белые.

Тяпа открыл рот. «Ковбои» одобрительно зашумели. Генка заправил в техасы пеструю рубашку, туго затянул широкий ремень и направился к двери.

— К начальнику? — робко спросил Шурик Озеров.

Генка кивнул и прислонился плечом к дверному косяку.

— Билл, Джек, Мач, в засаду. Остальным быть в лагере. Если вызовут — ничего не видел, ничего не знаю.

— Сейчас в засаду? — замялся Пахомчик.

— Можете пополдничать, — великодушно разрешил Генка.

— А ты?

— Я не буду.

— Пончики сегодня. С повидлом! — заволновался Тяпа. — Может, притащить твою порцию? Срубаешь после отбоя.

— Сам управишься.

— Спасибо! — ответил Тяпа.

— Ешь на здоровье! — кивнул ему Генка и вышел.

Солнце уже перебралось за реку и висело там над краешком леса, рыжее и веселое. И все вокруг: трава, опавшие сосновые иголки, медная чешуя стволов, разлапистые ветки, оконные стекла, шиферные крыши — все стало вдруг рыжим, красным, оранжевым, как на детском рисунке. У рукомойников шумела и плескалась водой малышня, девчонки постарше стайками прогуливались у столовой, на клубном крыльце мальчишки из юннатского кружка знакомили дворнягу Муху с ежом Пифом. Еж сворачивался клубком и топорщил иглы. Муха обиженно лаяла и крутила хвостом.

Мальчишки хохотали, девчонки шушукались, малыши пищали.

…Он шел плавной походкой, покачивая плечами, свободно неся согнутые в локтях руки. Глаза его были прищурены. На скулах катались желваки. Так идет тигр, готовясь к прыжку. Вокруг хохотали, кричали, пищали, лаяли, но вся эта оглушительная разноголосица, накатываясь на него как прибой, разбивалась о его нежелание слышать. Он шел в стан врага и был готов ко всему…

— Гена!

Оля сидела на стволе старой березы, поваленной в грозу еще прошлым летом. Сучья обрубили и сожгли. Спилили на дрова и верхнюю часть ствола, ту, что потоньше. Но до могучего комля еще не добрались, и он лежал на берегу у тропинки, чернея наплывами и обрастая мхом. Тропинка вела к голубой дачке начальника лагеря, но Генка не сразу сообразил это и спросил:

— Ты чего сюда забралась?

— Так… Тихо тут.

— На полдник опоздаешь.

— Подумаешь!

Генка присел рядом. Здесь было и вправду тихо. Только гудел в высоком клевере шмель да вода плескалась о днище лодки, привязанной к мосткам. Оля сидела, подперев голову худыми руками, легкие волосы спутались от ветра, брови некрасиво сбежались к переносице.

— К начальнику? — спросила она, не оборачиваясь.

— Ага… — выплюнул изжеванную травинку Генка. — Уже доложили?

— Ползикова на весь лагерь звонит!

— Ей-то откуда известно?

— Ей все известно! — недобро протянула Оля. — Что тебе будет, Ген?