Заря счастье кует - И. Ермаков

Еду так, мучаюсь в думках и вдруг – мысль: «Сдам-ка я его в детский садик. Никому не обидно, а ребятишки-детишки похрумкают».

С этой мысли стало мне и приятно, и радостно. К золотой середине пришел. Не знал, старый пес, что через недолго заплачу.

Как завидела детвора эту зелень – треволнение в детсаде произошло. Ведь ребенок, если кости его организма по мелу, по углю, по глине ли вдруг заскучают, он ведь сам без врача себе – лечащий врач.

Находит кусок штукатурки и ест. Вот и эти... Дрожат и грызут. До дрожи им зелень нужна.

«Мои детки таежные. Мои заюшки малые... Окормил вас болгарскими перцами, засушил вас сухим молоком».

– Нет! – воскликнул мой спутник, – Нет!!! – пристукнул ладонью о стол. – Правильно, жизненно он, Михайло Красилов, рискует! Он, помимо свинарника, еще и коровник в своем леспромхозе закладывает. Свинарник, коровник, дель-фин-ник!.. Я сейчас вас сведу. Познакомлю. Он в соседнем вагоне едет...

Сорок отцовских тесин

Миша прошел пешком двадцать с лишним километров. За плечами висела котомка, а старенькие сапоги, связанные тесьмой по ушкам, нес в руках. На берегу реки высились аккуратные штабеля леса, на другом берегу, за широкой рекой, грудился небольшой городок. Там ремесленное училище, куда после семилетки надеется поступить Миша Красилов.

Паром виделся на средине реки, но правился он сейчас к городку. Стало быть – ждать.

Паренек прилег на теплые, угревшиеся под августовским солнышком бревна, поправил в изголовье котомку и вскорости задремал. Дома утром взбудили- то раненько. Снилось: воет Пиратко, он в какой-то беде, дозывается Мишу.

Мальчик тревожно вскочил.

Выл-гудел отходящий паром: чуть ли не проспал. Схватив сапоги, паренек со всех ног устремился к причальному трапу. Едва успел он заскочить в сутолоку людей, повозок, машин, – паром тронулся.

– Билетик приобретите, молодой человек, – предстала перед ним бдительная кассирша.

Миша, не опомнившийся еще ото сна, попытался стряхнуть с плеч котомку, где, под внутренней укромной заплаткой, припрятаны были матушкой дореформенных двадцать рублей. Котомка не стряхивалась. Плечи чуяли: вот она – здесь, а ее-то и не было.

– Ну, живей, живей, молодой человек! – торопила кассирша.

Миша бросился от нее к борту, повел взглядом по штабелям... Маленькой серой ягушкой пригрелась котомка на бревнах. Кроме денег, в ней свидетельство о рождении, свидетельство об образовании, лепешки, десяток яиц, чекушка топленого масла, белье, полотенце, портянки... Н все это скудненькое добро на вспугнутых глазах паренька удалялось, мельчало, отмежевывалось.

– Ах, ты убегать?! – настигла его возле борта кассирша.

– Тетенька!.. – дрогнули Мишины губы.– Там, на бревнах, осталась котомка моя! Позабыл... В ней деньги. Уснул. Документы. Как теперь?

Лепетал еще что-то горестное и бессвязное.

А котомка, уже не ягушкой, а крохотной галкой, воробышком серым скрывалась-терялась из глаз.

– Ох, поруха-беда, парень мой! – подобрела кассирша. – И много ли денег в котомке!

Назвал.

– Провезу тебя так... задарма. И обратно свезу. Токо б «ноги» котомке твоей не приделали.

Когда паром возвратился, штабель был пуст. Ни «воробышка». Миша всхлипнул, бдительно начал осматривать сгрудившихся на берегу пассажиров.

– Котомку на штабеле никто не поднял? – помогала ему кассирша.

Промолчали. Котомки ни у кого не было, Миша взобрался на штабель-другой, взад-вперед бестолково мотался по опустевшему берегу, по мосткам, заглянул под причал, под осохшие старые лодки. Приметив женщину, спускавшуюся с угорья, с порожними ведрами на плечах, Миша бросился к ней:

– Тетенька! Вы не видели, там вон лежала котомка моя!.. В ней документы и деньги!

– Серенькая!

– Ага!! Серенькая!! – вскричал паренек.

– Соседка моя подобрала. Сейчас укажу, где живет.

Соседка не вдруг-то, не сразу доверилась:

– Называй, рассказывай, что в ней в середке. Может, она и не твоя!

Захлебываясь, перечислил, назвал.

– Эх, голубь-неслетышек, – протянула ему холщовое, самотканое счастье «соседка». – На, держи! Да наперед-то губы покрепче сжимай.

Может быть, эта первая незадача и насторожила Мишу. А может, обычная в этом возрасте тяга к родному порогу, к материнской опеке, к теплу ее глаз. Тоскливыми и отчужденными показались ему первые дни пребывания в училище. Томился. Скучал. Стал рассеянным – оттого и чуть-чуть туповатым.

Через пару недель – убежал. Заявился с повинной к отцу:

– Папа, лучше я буду овечек пасти!!

– Кто ж тебя прогоняет! Паси, – приласкал его взглядом отец. – Паси. Это дело нехитрое...

Непонятно, одобрил или осудил!

Ох вы, овцы, шальные, дурные, осенние... Все бегут, и бегут, и бегут. А дожди их секут, и секут, и секут. Им неславно, и ты промокаешь насквозь. Ноги тоже в мокре. А они все бегут и бегут да все блеют, ревут, не дают костерка развести.

Стали волки уже подвывать, когда Мишино стадо загнали в кошары.

Робко просит отца:

– Папа... Отпусти меня в восьмой класс!

– Кто же примет тебя! По два месяца учатся уж.

– Разрешишь, может быть, упрошу.

Задал думок отцу. Сам-восьмой Иван Павлович в семье. Супруга Клавдия Николаевна прихварывает. А кормилец в колхозе один – трудодень. Трудодень квашню растворяет. Да велик ли он с тощенькой вятской земли – вот в чем вопрос. Тяжко, думно отцу. Но встал-таки, поднялся Иван Павлыч Красилов.

– Пойдем вместе просить, – приобнял за плечи он своего «овцевода», бедолагу-ремесленника.

Мишу приняли.

В каникулы, даже зимние, искал у колхоза работы. Подравнивался к мужикам. Здоровенный вымахивал вятич!

Аттестат зрелости. Дальше как быть!

Иван Павлыч прирезал бычка, продал мясо и на выручку закупил малость тесу. Потронулась крыша во многих местах, изветшала. До осенних дождей рассчитывал подлатать ее. Загнивает домишко.

– Папа... Я хочу поступать в институт. Как ты посоветуешь?

Долго гладил шершавой рукой Иван Павлыч Красилов шершавые, как ладони, тесины. Глядел на крышу, глядел и на Мишу...

Глуховато спросил:

– Куда... В какой институт!

– В Йошкар-Оле, в лесотехнический.

– Сдашь!

– Сдам.

Еще раз погладил укладочку теса старший Красилов. Долго-долго смотрел на дыроватую крышу, пряча от сына глаза. Наутро не видно стало и тесу. Продал. На дорогу. На первое время...

В Йошкар-Оле ждали дюжего вятича неразгруженные баржи и вагоны.

Еще не пробилась к Оби таежная магистраль, а вдоль нее уже начали зарождаться новые леспромхозы. Тайга не потронута – целина. По два дятла на квадратный один километр.

Дали точку на карте и Михаилу Красилову. Вокруг точки – границы его леспромхоза площадью с малое европейское государство.

Михаил после окончания института уже успел «вкусить» леса. Сибирского. Лишний раз убедился, что через колено его не ломают, белой ручкой его не возьмешь. Он побывал на должности мастера лесозаготовок, технорука, руководил одно время пригородным одним леспромхозом, а теперь получил назначение в «коренную» тайгу на должность... вначале ее называют «директор тайги». Группу из трех человек возглавлял директор промкомбината «Облмежколхозстрой» Георгий Филиппович Капранов. От Ивделя, что на Урале, пешим ходом, с рюкзачками, с консервами в рюкзачках, отправились они вдоль линии строящейся железной дороги. Шли вначале по насыпи, потом пробирались по просеке, дальше – по компасу, шли разыскивать «точку на карте». Через тринадцать суток они оказались в той «точке» – на местности.

Девственная соковая тайга... Недотрогой глядит. Несмеяной-царевной нахмурилась. Верещат под ногами непуганые бурундуки: не медведи ли их потревожили! Обуяли запахи, запахи... Прель лежалой хвои и зеленая младоусая сила хвои нарастающей. Пахнет «точка на карте» соболиными выводками, зоревым лосьим боем, прошлогодним медвежьим логовом, глухариным линялым пером и еще... бог весть чем! Чем придумаешь, то и нанюхивается. На солнечных проймах, в просветах полян, устилает гривки и мхи забагряневший попрыск брусники. На вершинах дерев, в обрамлении хвои, источает смолу недозревшая липкая шишка. Она дремлет пока. Ни единой ресничкой еще не вспорхнула. Всему час...

Красилов выбирает «типичное» дерево и на глазок измеряет его диаметры. В срезе... В отрубе... Чудо-сосны! Стан до небес!

Так выглядел в 1962 году будущий Малиновский леспромхоз. Где-то здесь затаился, обустроил берложку главный инженер затеваемого предприятия Виктор Иванович Грудцын. Красилов-то знает, кого он здесь повстречает, а Грудцын...

– Михаил!

– Виктор!

Сияли зубы. Немилостиво колотили, шибали друг друга по дюжим плечам, по хребтинам, по ребрам: «Значит, вместе!!» – «Выходит, что так!» – «Это же здорово!» – «Да еще как!» – «А мне сон...» – «В руку сон».