Путь к себе. Отчим. - Борис Изюмский

Как-то Севастьян Прохорович сказал ей:

— Ох, боюсь, Краева, бросишь ты нас, выскочишь раньше срока замуж.

— Не бойтесь, — успокоила его Дина, — если я «выскочу замуж», даже за министра, то сделаю эхо не раньше, чем приобрету собственное лицо.

— Хоки-моки! Ответ достоин полиграфиста! — довольно воскликнул мастер.

А Тоня еще тогда подумала: «Интересно, что привело Дину именно сюда?»

…Мать у Дины была поваром в ресторане, а отец слесарем. Когда девочке минуло пять лет, отец уехал на Сахалин, откуда двенадцать лет не подавал о себе вестей. Мамины привязанности легко менялись, и, может быть, поэтому у Дины появилось недоверие к роду мужскому.

На исходе десятого класса получила она письмо от «папочки». Он писал, что «сильно соскучился», что «хотел бы встретиться». Дина ответила зло, мол, не знает гражданина, имя которого обозначено на конверте, а с незнакомыми встречаться не намерена.

Ночь проревела.

Как попала она в полиграфисты? Подумывала и прежде: хорошо бы научиться выпускать детские книги. Даже не могла объяснить, почему именно их. Может быть, потому, что они были ее единственной радостью в детстве.

Дина понимала, что в институт ей после средней школы не попасть при ее весьма тусклом аттестате и жиденьких знаниях. Правду сказать, училась она, особенно в двух последних классах, весьма посредственно: начались вечеринки, гулянки, появились кавалеры, с которыми она расправлялась лихо, но любила и поводить за нос.

Две недели тому назад в училище, в группу полиграфистов, пришла в полном составе типографская бригада печатников и начальник смены.

Рассказывали о своих делах, расспрашивали ребят.

Вот тогда Тоня и надумала пригласить еще и директора полиграфического комбината Павла Павловича Карпенко.

Иван Родионович, когда она пришла с ним посоветоваться, с сомнением покачал головой:

— Не придет. Мы его не раз приглашали. Занят и занят…

— Но все же можно нам самим попробовать?

— Ну, первопечатник Иван Федоров вам в помощь!..

Тоня потому так настаивала на встрече с директором полиграфического комбината, что они с Севастьяном Прохоровичем уже побывали там.

Цех ротационной офсетной печати занимал три этажа — такого роста были машины — восьмикрасочные «Маринони». Печатники, словно матросы по вантам, взбегали крутыми лестницами на верх агрегата.

Играл на пультовых кнопках бригадир. Поточная автоматизированная линия «Колбус» выпускала книги.

Выныривали многокрасочные школьные учебники, журналы. Их расцветка соперничала с живыми цветами в цехе.

В отделе программированного набора восседали полиграфисты последней четверти двадцатого века. Поражало воображение фотоотсчитывающее устройство.

…Галя и Дина охотно согласились идти вместе с Тоней к директору комбината. Севастьян Прохорович разрешил отпечатать в одном экземпляре именной пригласительный билет с виньеткой и золотыми буквами.

…Узнав по телефону, когда Павел Павлович будет у себя, подруги трамваем поехали к нему, Тоня и Галя волновались, а Дина спокойно разглядывала только что купленный проездной билет: не равнялась ли сумма первых трех цифр сумме трех последних? Ничего похожего. Неужели неудача? Тогда она загадала по-иному: вот трамвай остановился у светофора. Если он двинется раньше, чем она досчитает до тридцати, все будет в полном порядке. Дина добралась до двадцати пяти, а оставшиеся пять чисел разбавляла долгими интервалами. Когда досчитала до двадцати девяти, трамвай тронулся.

…В приемной директора немолодая секретарша поинтересовалась у делегации:

— Вы кто?

— Мы из ПТУ, — сказала Тоня.

— Тогда, может быть, пройдете к заместителю директора?

— Вопрос чрезвычайной важности, — вздернув черноволосую голову, произнесла Дина, — и касается лично директора.

Она решительно открыла дверь в кабинет Карпенко.

Павел Павлович в это время говорил с секретарем партбюро о кадрах полиграфистов на комбинате. Уходили на пенсию ветераны, все труднее становилось закреплять надолго молодых: производство не безвредно для здоровья, не хватает мест в общежитиях. Вот и идет утечка — прямо беда!..

Увидя вошедших девушек, он спросил нетерпеливо:

— Вы ко мне?

Тоня выступила вперед, сказала тихим голоском:

— Да, Павел Павлович, — и протянула ему пригласительный билет.

Директор поднялся, пробежал билет глазами.

Был Павел Павлович невысокого роста, подстрижен под ежик, очки в широкой оправе, казалось, занимали все маленькое лицо.

Он приятно удивился.

Снял и снова надел очки.

— Когда встреча-то у вас намечена? — спросил после небольшой паузы.

— Если можно — завтра, в девятнадцать ноль-ноль.

Павел Павлович полистал блокнот на столе.

— Буду.

Выдвинул ящик стола, пошарил в нем. Извлек три значка, выпущенные к пятидесятилетию комбината, протянул девчатам. Но этого ему показалось недостаточно, и он оглядел кабинет: что бы еще подарить?

Взгляд его остановился на небольшом бюсте первопечатника Ивана Федорова.

Павел Павлович подошел к бюсту, снял его со шкафа и передал Тоне:

— Молодым полиграфистам!

Когда девчонки ушли, сказал парторгу, словно оправдываясь:

— Разбередили старика…

Полиграфисты училища собрались вечером в своем кабинете. В углу на высокой темной тумбе стоял подаренный бюст.

Карпенко, сопровождаемый Коробовым, переступил порог и прищурился от яркого света ламп. В просторной комнате с двумя широченными окнами, стенами, окрашенными в салатный цвет, понизу забранными деревянной облицовкой, сидело несколько десятков молодых людей. На одном из столиков — за ним Павел Павлович приметил девочку, что вручала ему пригласительный билет, — лежал учебник «Технология типографского печатания» в знакомом сером переплете. И еще один — «Основы экономики». Это, кажется, о режиме экономии, планирования и НОТе.

С интересом разглядывали и собравшиеся Карпенко. На пиджаке его несколько рядов орденских планок.

— Ну, что ж, дорогие коллеги, — начал гость очень мягким домашним голосом, — позвольте рассказать вам, как НТР входит в наше дело и что принесет она вам. Не возражаете?

Тоня старается не упустить ни одного слова из рассказа директора.

Значит, их ждет электронное оборудование, наборно-программирующие устройства, читающие автоматы, цветные клише. Начался выпуск фотоавтоматов, скоростных офсетных машин, цветокорректоров. Автоматизируются переплетные линии.

— Потребуются операторы, — говорит Карпенко, обращаясь словно бы к одной Тоне, — знающие техническое редактирование, культуру верстки. Они будут создавать оригинал-макеты.

«Да, но где осваивать эту технику? — озабоченно думает Тоня. — Разрешит ли Карпенко проходить практику на комбинате? С примитивным ручным трудом в третье тысячелетие не войдешь. Нужны почти инженерные знания!..»

Она потом и задала этот вопрос Павлу Павловичу. Он несколько секунд обдумывал ответ, сказал, как о деле решенном:

— У нас.

Уже одеваясь в кабинете Коробова, Павел Павлович, словно осуждая Ивана Родионовича, сказал:

— Вы бы меня почаще приглашали…

— Да уж в обиде не будете, — пообещал Коробов.

По дому Егор все же скучал. Письма от матери приходили редко, наполнены были слезами, просьбами вернуться.

После таких писем Егор ходил сумрачный. По ночам ему снился их город в зелени парков, белые чайки и море, а на главной улице, у весов с надписью: «Стой! Проверь свой вес!» — очень полная женщина, мать одноклассника Леньки Шпалова. Они всегда острили: «Для нее делений не хватит».

Перед ноябрьскими праздниками в училище приехала соседка Алпатовых тетя Луша — суетливая, говорливая, с бегающими глазками на жирном лице. Вызвав Егора из общежития на улицу, зачастила таинственным шепотом:

— Егорушка, беда! Большая беда! Матери твоей совсем плохо. «Скорая» так и дежурит возле нашего дома. Очень просила мама тебя приехать… Не опоздал бы…

Егор и так собирался на праздники домой, но теперь ехать следовало немедля. Он бросился искать Петра Фирсовича, не нашел и отправился к директору. Иван Родионович, выслушав очень расстроенного парня, разрешил уехать сегодня же, хотя про себя подумал: «Возможно, это психическая атака мамочки».

Река в этом году стала рано, и Егор с тетей Лушей сели в электричку. Всю дорогу соседка нашептывала, как мать тоскует по нему, какая она, больная, несчастная — и злобно об отце: «Милуется с молоденькой, совесть потерял…»

Они приехали под вечер. Дверь мать отворила не сразу. Егор поразился ее виду: с компрессом на голове, нечесаная, в мятой ночной рубашке, она действительно выглядела забытой, несчастной, очень больной.