Расклад рун - Джеймс Хайнс

Антракта не планировалось, я собиралась петь всего час, однако уже через полчаса я предложила собравшимся немножко поразмяться и согреться. Все встали, и я, улыбаясь Джону, поманила его пальцем.

Стоило ему встать, как Карсвелл похлопал его по плечу. Тощая не знала почему, но как только Джон повернулся к Карсвеллу, у меня внутри все застыло от ужаса. Я направилась к ним, рассчитывая взять Джона за руку и увести, но не успела я подойти, как Карсвелл протянул Джону программку моего концерта – небольшую фотокопию, я сама их делала – со словами: «Возьмите, мне она больше не нужна».

С его стороны подобное было несомненным оскорблением. Я уверена, Карсвелл прекрасно знал, что я жена Джона. Но вокруг толпилось много разных людей, так что Джон принял программку и холодно произнес: «Да. Спасибо». В то же мгновение лицо Джона сильно потемнело, и я испугалась: вдруг у него сердечный приступ.

Карсвелл больше ничего не сказал, даже не взглянул в мою сторону, просто встал и ушел. Даже не остался на второе отделение.

Джон едва мог говорить. Он сложил программку, которую получил от Карсвелла, и сунул ее в карман пиджака. В течение нескольких минут я ходила с ним взад и вперед по залу. Потом кое-как довела концерт до конца. Это был далеко не лучший мой вечер. Никто не бисировал, и, откровенно говоря, хорошо – мне было бы трудно что-либо исполнять на бис в таком настроении. Я хотела только как можно скорее довести Джона до дома.

Когда мы остались одни, лучше ему не стало. Обычно после моих выступлений Джон бывал очень нежен, предупредителен, старался во всем показать свою любовь, но в тот вечер он был какой-то беспокойный, раздражительный, не позволял мне прикасаться к нему. Когда мы приехали домой, я мимоходом коснулась его спины; он замахнулся на меня и отскочил, чуть было меня не ударив. После этого, готовясь ко сну, мы были оба очень расстроены, почти не разговаривали. Я слышала, как Джон принимает душ, чистит зубы, как бежит вода из крана. И вдруг до меня донесся его душераздирающий крик, жуткий, пронзительный вопль, такой, какой иногда можно услышать в фильмах «ужасов» и который надеешься никогда не услышать в жизни.

Я была буквально парализована. Я села в кровати, прижав к груди одеяло. Крик прекратился, что-то в ванной упало и разбилось, и я услышала звук, который, надеюсь, вам никогда не придется услышать, Вирджиния, – совсем не человеческий звук и еще более страшный, чем вы можете вообразить. Это был вой ужаса, который издавал мой любимый, вопивший от страха, как вопит животное, пойманное в ловушку. Дверь загремела, ручка завертелась, и я услышала, как мой возлюбленный Джон царапает дверь, пытаясь выбраться из ванной.

Я не могла больше выносить подобный кошмар. Грудь стиснуло, воздуха не хватало. Не знаю, как мне удалось найти мужество, но я выпрыгнула из кровати, выбежала из комнаты, схватилась за ручку и открыла дверь. Джон давил на нее с противоположной стороны, и, когда дверь распахнулась, он упал прямо на меня. Он был в глубоком обмороке.

В течение десяти минут он не приходил в себя, а когда наконец очнулся, я уже собиралась набирать 911. Руки Джона были в крови. Я положила ему под голову подушку и пошла в ванную за марлей. Зеркало было разбито, а осколки валялись по всему полу. Я перевязала ему руку, и как только Джон открыл глаза, он попытался подпрыгнуть, выбежать из спальни. Мне пришлось схватить его за плечи и повернуть спиной к двери в ванную, пока он не прекратил сопротивляться. Я провела его в гостиную, и Джон заставил меня включить свет во всей квартире, однако не позволил пройти в ванную.

Очень не скоро он вновь обрел способность говорить, и единственное, что Джон рассказал мне, было то, что он увидел нечто в зеркале у себя за плечом, из-за чего и разбил зеркало ударом кулака. Мы не спали всю ту ночь, сидели на диване, тесно обнявшись. Он так и не сказал мне, что же он увидел тогда в зеркале.

После той ночи Джон не знал покоя. Он постоянно чувствовал, что его кто-то преследует, и даже дома, когда мы оставались вдвоем, у него все время было ощущение, что, кроме нас, там находится кто-то еще, кто следит за ним. Конечно, Джон был очень нервный человек, возможно, и крайне впечатлительный, но только этими чертами объяснить его тогдашнее поведение невозможно. Он перестал выходить из дома с наступлением темноты, за исключением случаев крайней необходимости, но даже в подобных случаях садился за руль, хотя раньше предпочитал ходить пешком. Он даже перестал ходить пешком за продуктами в магазинчик, расположенный на расстоянии одного квартала. Дома Джон настаивал на том, чтобы шторы были постоянно задернуты, а жалюзи закрыты даже днем. Он изменил расположение тех предметов в квартире, которыми чаще других пользовался: стула за столом, письменного стола, кресла, в котором читал, – так, чтобы постоянно находиться лицом к гостиной. Передвинул нашу кровать в самый угол спальни и настоял на том, чтобы поменяться со мной местами – теперь он стал спать у стенки. Он не позволял мне прикасаться к нему, но и не разрешал спать в другой комнате. По ночам в постели его била дрожь, Джон начал разговаривать во сне, произносить жуткие вещи. Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, что он говорил. Я все равно не скажу.

Вскоре после тех событий одним душным августовским вечером я вычищала карманы пиджака Джона, того самого, в котором он был на концерте. Я собиралась отнести его в чистку. И тут наткнулась на сложенную программку, которую передал ему Карсвелл. Не знаю, почему мне вдруг пришло это в голову, но я остановилась у стенного шкафа с пиджаком в руках и развернула программку. Поначалу я не обнаружила в ней ничего примечательного – просто клочок бумаги, сложенный пополам, – а потом я взглянула на оборотную сторону, которая должна была оставаться пустой. Там по самому краю страницы стояли, каллиграфически выписанные красными чернилами, какие-то непонятные знаки. Я позвала Джона, он взял у меня программку и стал внимательно рассматривать обнаруженные мною письмена.

– Где ты ее взяла? – спросил он.

– Она лежала у тебя в кармане, – ответила я. – Наверное, та самая программка, которую дал тебе Карсвелл. – Через плечо Джона я взглянула на странную надпись. – Ты не знаешь, что это такое?

– Похоже на руны, – пробормотал Джон, вид у него был крайне расстроенный.

– Можно мне посмотреть? – попросила я.

– Я сейчас же должен позвонить Карсвеллу, – сказал он злобным голосом и вышел из спальни.

Я проследовала за ним в гостиную, пытаясь отговорить от бессмысленной затеи, однако Джон не стал меня слушать.

– «Сукин сын, скотина!» – повторял он, меряя шагами комнату, а ведь должна вам сказать, мой муж был далеко не вульгарен.

Он положил программку на кофейный столик и довольно грубо и бесцеремонно сделал мне знак, чтобы я замолчала. Я рассердилась и уже выходила из комнаты, как вдруг услышала: Джон вскрикнул и уронил телефон.

Как я уже сказала, стоял душный августовский вечер, ни малейшего дуновения ветерка. Окна были открыты настежь. Мы не пользовались противомоскитными сетками, так как жили достаточно высоко, и комары нас не беспокоили. В такую жару даже передвигаться по дому было утомительно. Внезапно я почувствовала в гостиной сильный и очень холодный сквозняк, ветер дул со стороны коридора, где вообще не было окон. Когда я обернулась, то увидела, как Джон, перегнувшись через кофейный столик, пытается поймать программку, подхваченную этим неожиданным дуновением ветра. Ветер нес ее через всю комнату к открытому окну, а оттуда на пожарную лестницу. Как раз напротив нашего окна рос громадный старый дуб, и в тот вечер листья его вообще не шевелились. Вдруг они самым жутким образом зашелестели так, словно поднялся не просто ветер, а целый ураган, и программка взлетела, именно взлетела, а не упала вниз на землю, оказалась среди листьев дуба и исчезла там.

В мгновение ока Джон очутился за окном, и я последовала за ним. Пришлось схватить его за руку, чтобы ему не взбрело в голову прыгнуть с пожарной лестницы на дерево. Джон был очень худ, а за последнее время похудел еще больше, но даже его не выдержали бы верхние ветви дерева. Мы вдвоем спустились вниз с фонарями и стали искать программку под дубом, однако ничего не нашли.

– Брось, какая ерунда, – сказала я. – Уверена, Карсвеллу она больше не нужна.

И тут Джон набросился на меня прямо во дворе, практически на людях, ведь окна соседей тоже были открыты настежь. Даже в темноте я видела, как напряглись сухожилия у него на шее. Он принялся кричать.

– «Не понимаю, почему ты постоянно повторяешь это?» – воскликнул он, а когда я заметила, что произнесла не понравившуюся ему фразу всего один раз, он просто ушел.

Уходя, Джон обернулся и процедил:

– О да, конечно! Скорее уже раза четыре.

Утром он снова вышел на улицу поискать программку, но больше мы ее так и не видели. Тем временем дело о плагиате, затеянное нами против Карсвелла, которое поначалу складывалось в нашу пользу – и буквально все нас в нем поддерживали, – вдруг самым загадочным образом затормозилось и вообще почти остановилось. Заведующий кафедрой и декан, которые до того нам активно помогали, теперь начали мычать и выдавать нечто нечленораздельное в разговорах с Джоном, а вскоре перестали отвечать на его телефонные звонки.