Карниз - Мария Ануфриева

Она начала водить им как пилой: туда-сюда, осторожно, будто раскачивала малюсенькую качельку. Наконец решилась, закрыла глаза и резанула. Не так, чтобы очень глубоко, но кровь выступила. Наконец-то!

Ия осмелела и сделала еще один надрез. Чуть поменьше и аккуратнее. Женский такой надрезик.

Смелый жест отчаяния надо было обмыть. Она допила водку, и тут ввалился Папочка.

Он тоже был пьян и тоже в отчаянии. Папочка нашел бинт и перевязал ей порез. Потом закатал свой рукав и показал жирные белые шрамы на левой руке гораздо выше запястья.

– Вот где резать надо, поняла?

– Почему? – икая, спросила Ия.

– Потому что жизнь такая, – ответил Папочка. – У меня своя жизнь, у тебя – своя. Нам расставаться с тобой надо, пока не поздно. Ничего хорошего уже не будет.

– Но ведь все хорошо. Я не могу без тебя.

– Вот это-то и плохо, что не можешь. Я тоже не могу, – сказал Папочка и достал со шкафа старый чемодан, лежавший там без дела несколько лет, со времен поездки в тараканью квартиру.

Когда дверь за ним закрылась, Ия рухнула на кровать и заснула. Утром на столе с клетчатой скатертью она нашла записку: «Живи пока у меня. Собаку корми. Я буду звонить. Бинт не снимай».

Прицопала Норма. Ия плюхнула ей в миску кашу и осела на табурете. Затем подняла с пола собачью миску и поставила ее на стол.

– Прыгай сюда, – показала она Норме на табурет напротив. – Теперь это твое место. Это стул – на нем сидят. Это стол – за ним едят.

Норма запрыгнула и оперлась передними лапами о столешницу.

– Вот видишь, у тебя уже получается!

Норма кивала головой, торопливо подбирая последние крошки со дна миски и, казалось, соглашалась с новой нормой поведения. Эту собаку удивить было сложно.

Только за обедом Ия обнаружила отсутствие ножей. Остался один, совсем уж тупой.

Днем она ездила на работу. Поздно вечером выходила из дома, становилась возле метро на то место, где впервые увидела Папочку, и ждала. Еще с утра у нее было загадано, что он вернется, приедет на последнем поезде, выйдет, а тут она ждет. Так должно быть, потому что больше у нее никого нет. Так должно быть, потому что только так все и будет. Только так.

К полуночи людской поток истончался, а потом и вовсе пересыхал, женщины в синих жилетах с колченогой буквой «М» протирали влажной тряпкой и закрывали стеклянные двери. Удостоверившись, что теперь Папочке точно не выйти из вестибюля метро, Ия шла домой, валилась в постель, и прежний ее день заканчивался, а новый начинался вздохом собаки, свернувшейся клубком в ногах и утыкавшей влажный, словно вечно простуженный, нос в подушечку под большим пальцем левой ноги.

Когда становилось совсем невмоготу, она звала в гости Муху, жившую, как и Понтий, неподалеку. Петроградка объединяла всех участников ее мирка, и сама давно стала маленькой замкнутой галактикой.

Папочка теперь жил с загорелой девицей в другой галактике: то ли на севере, то ли на юге города, а по некоторым слухам – на Обводном канале. Но канал длинный, домов на нем много – двести тридцать один, изучила она на карте. Если ждать возле каждого хоть один день, больше полугода получится, даже если исключить огромный страшный полуразрушенный кирпичный завод «Красный треугольник», занимающий несколько номеров. На этом кладбище резиновой промышленности города Папочка вряд ли мог находиться.

Муха приносила новости из «Карниза». Там, не без Мухиной же помощи, давно прознали о новом увлечении Папочки. Ия оказалась в положении вдовы при живом муже. Ей сочувствовали, говорили, что она долго продержалась, и даже юрист, забыв былые обиды, позвонила и сказала, что Папочка – мерзавец и блядь.

Все чаще приходила Муха, наведывалась Понтий, училась есть за столом Норма.

– Ты ее знаешь? – спрашивала Ия Муху про загорелую девицу.

– Да, – пожимала та плечами. – Она дзюдоистка. Давно с твоим Папочкой знакома была, ну, а тут встретились, и закрутилось. Ты же знаешь, как это бывает, девочка…

Ия вспоминала коронный трюк с чтением Цветаевой, кошачий взгляд и подрагивающие ноздри Папочки, как у коня, готового кинуться вскачь.

– Ненавижу дзюдо, – цедила она сквозь зубы.

– При чем тут дзюдо, – махала рукой Муха и курила прямо в комнате, чего раньше никогда бы себе не позволила.

Однажды Ия поддалась на уговоры Мухи и пошла с ней в «Карниз». Там она сидела гордо и неприступно, не удостаивая вниманием сновавших мимо пацанок. Но взрослую, загорелую, коротко стриженую спортивного фасона женщину ростом в метр девяносто она не заметить не могла.

Та тоже не смотрела ни на пацанок, ни на фам и вообще ни на кого не смотрела, но, увидев Муху, дружески помахала ей рукой.

– Ма-а-а-фия! – сладко пропела Муха и кинулась обниматься.

– Почему Мафия? – улучив минутку, спросила Ия.

– У нее муж – бандит настоящий, в Выборге. Она в Питер раз в месяц приезжает оторваться, погулять. Жена бандитская, значит, Мафия.

Ия и Мафия сидели за одним столом и старательно не смотрели друг на друга, но поскольку и по сторонам не смотрели, а смотреть-то куда-то надо, взгляды их волей-неволей скрестились.

Когда Мафия протянула сигарету, Ия уже знала, что перед ней сидит ее новая любовница. Не блудная жена, как Папочка, а та, которую заводят для остроты чувств, чтобы быть в тонусе. Очевидно, Мафия поняла про Ию то же самое.

Муха довольно хлопотала рядом, предвкушая магарыч за сводничество, и соображала, какой бы тост произнести: про любовь с первого взгляда или что-нибудь более фривольное, подходящее случаю.

Ночью они, с трудом спровадив Муху, оказались в одной постели в гостиничном номере, который снимала Мафия на выданные мужем для отдыха деньги.

Ия с удовольствием разглядывала и трогала ее большое, крепкое, накачанное тело и удивлялась, что же за муж у нее такой, разве что Кинг-Конг. Сама себе рядом с Мафией она казалась дюймовочкой, хотя миниатюрными размерами никогда не отличалась. Кожа у Мафии была гладкой, холеной – женской. Казалось, этой снятой с идеальной женщины кожей обтянули железный станок.

Ну а когда Мафия сложила пальцы на руке лодочкой и принялась за дело, то напомнила Рогатого в женском обличье. Наверное, то же самое, с поправкой на другую часть тела, с ней делал бандитский муж.

Звали Мафию Леной, но в постели она оказалась совершеннейшим Леней. От той ночи у Ии осталось ощущение полета на американских горках с песней из советского мультика «Карусель, карусель» в ушах.

На следующий день домой Мафия не уехала, как должна была. Ию это обескуражило, она привыкла поздним вечером ждать Папочку до закрытия метро и верила, что когда-нибудь дождется. В ее вчерашние планы входил лишь скоротечный роман в отместку, но никак не долгоиграющая любовная связь. К тому же, как она выяснила, Мафия и Папочка были хорошо знакомы по общему спортивному прошлому.

Но Мафию это не смутило. Отключив телефон, по которому названивал грозный выборгский муж чеченской национальности, она потащила Ию в кафе, где они просидели до полуночи.

Ия оглядывалась на большие окна и ежилась. Ей все казалось, что мимо домой идет Папочка, но три бутылки шампанского сделали свое «игристое» дело – они вновь поехали в гостиницу, где карусель повторилась, но показалась Ие более утомительной, чем в первый раз.

Весь следующий месяц Мафия уезжала и тут же возвращалась. Дарила Ие пряно пахнувшие белые лилии и белые коробки конфет «Рафаэлло», встречала после работы.

Цветы Ия аккуратно укладывала в мусорный бак во дворе, чтобы Папочка, когда он неожиданно вернется, не обнаружил дома следов измены. На кокосовую стружку и миндальные орехи у нее вскоре началась аллергия.

В одну из ночей, которая более всего напомнила ей урок физкультуры, она увернулась от Мафии, как когда-то вынырнула из-под Рогатого, и накрылась простыней. В эту ночь она поняла, что разница между женщинами и мужчинами может быть очень мала, практически равна нулю. И эта разница – в тебе самой, в твоем отношении.

С любовницей ей удалось расстаться по-дружески, без обид, и только Муха долго доедала конфеты «Рафаэлло», которые Мафия передавала Ие.

Иногда наведывалась к Ие и Понтий. Они с Мухой недолюбливали друг друга и даже интуитивно не приходили одновременно. Наверное, потому что слишком много у них было общего. Даже к женщинам Понтий обращалась так же – девочка, но добавляла при этом – моя.

– Косточки Норме, а тебе супчик сварю. Что ты кушала, девочка моя?

– Лапшу растворимую. На работе.

– Ох, – хваталась за сердце Понтий. – Приходи ко мне, накормлю.

– Некогда.

Ей и правда было некогда. Когда в личной жизни дела идут все хуже и хуже, на работе они становятся все лучше и лучше.

Компания, в которой она трудилась, была молодой и динамичной. При этом крупной и словно резиновой. Ию повышали, передвигали из угла в угол, переводили из кабинета в кабинет. Народу в кабинетах становилось все меньше. Наконец она оказалась в кабинете одна и тогда поняла, что некоторым образом она – начальник.