Прегрешение - Вернер Хайдучек

Однажды к Элизабет заявилась незнакомая молодая женщина. Она назвалась Беттиной Хербот, просила извинить за бесцеремонное вторжение, но она просто не знает, к кому ей еще обратиться. Элизабет никак не могла понять, к чему она клонит, однако пригласила женщину войти и сесть. Женщина спросила, можно ли здесь курить, зажгла сигарету, не дожидаясь разрешения, и руки у нее при этом дрожали. Ее нервное возбуждение передалось Элизабет. Она предложила сварить кофе, чтобы хоть что-то сказать и что-то сделать

— Нет-нет, — отказалась Беттина Хербот, — не беспокойтесь, пожалуйста.

Она загасила сигарету, но тут же раскурила вторую. И поинтересовалась, дома ли дочь Элизабет?

— Нет. А в чем дело?

Элизабет вдруг охватил страх. Она испугалась, что с Машей что-то случилось. После несчастья на шахте она так и не смогла до конца избыть свой страх, порой вскакивала среди ночи и кричала.

— Мой муж меня обманывает, — сказала женщина.

Она сказала это спокойно, словно говорила на какую-то постороннюю тему. И попросила чашечку кофе. Но Элизабет не могла подняться с места. «Чего хочет от меня эта женщина», — подумала она, укрываясь за своим непониманием, хотя, конечно же, прекрасно поняла, с чего эта Херботша, или как там она себя назвала, заявилась к ней, именно к ней.

— Если это очень сложно, тогда не надо, — услышала Элизабет.

— Сейчас все будет готово.

Она была рада, что есть повод уйти на кухню. Ей была в тягость эта женщина. Делает вид, будто совершенно спокойна, а сама гасит одну недокуренную сигарету и тут же берется за другую. Блузка в тон юбки, юбка в тон блузки, жалкое лицо, лак на ногтях, усталые глаза. Как-то не вяжется одно с другим. Она, верно, принимает таблетки, подумала Элизабет, а теперь еще кофе, это плохо. Впрочем, какое мне дело, пусть принимает любую дрянь сколько влезет.

В маленькой квартирке стало очень тихо. Только из крана капало, а потом засвистел чайник.

Беттина Хербот пришла вслед за ней на кухню.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Вам покрепче?

— Да, пожалуйста. — И чуть помолчав: — Мне дали адрес в общежитии. Я думала, что ваша дочь здесь.

— Вы просто ищете своего мужа.

Элизабет рывком распахнула дверь в спальню и в ванную. Гнев, беспомощность и отчаяние толкали ее на такую резкость. Беттина Хербот выпила свой кофе и снова закурила.

— Ради него я забросила все: учебу, друзей, все. Я отвратительно себя веду, я сама понимаю, что отвратительно.

Элизабет взглянула на нее.

— Я ничего об этом не знала.

У нее было такое чувство, словно она должна оправдываться перед гостьей.

— Вот глупая девчонка, — сказала она, — вот глупая.

Элизабет тоже почувствовала себя обманутой. София, откуда же взялась София? И вообще, я слишком много ей спускаю, верю всему, что она говорит. Впрочем, что ж ей еще остается делать, дети уже давно переросли ее, говорят слова, которых она не понимает, и она гордится, что у нее такие умные дети. Тайком она купила словарь, но даже с помощью словаря разговоры, которые вели между собой Ханс и Маша, не становились для нее понятнее.

— Я пошла на это только ради детей, — сказала женщина.

Вот тут Элизабет вполне могла ее понять. Да, да. Ради детей приходится многое сносить, хотя «спасибо» от них потом не дождешься. Далее гостья сообщила ей, что у семейства Херботов есть два мальчика, семи и девяти лет, что оба они всем сердцем привязаны к детям, и муж и жена, и что просто страшно себе представить, как все это рухнет из-за какой-то глупой интрижки. В слово «интрижка» Беттина Хербот вцепилась, будто клещами, а Элизабет это очень рассердило. Что за вздор несет гостья, «ради него забросила». Может, и не забросила вовсе, а просто не потянула, и замужество пришлось ей очень кстати. Приехала небось на красной «Ладе», и собственный дом у них тоже наверняка есть. «Глупая интрижка» — ее Маша выше этого. Она подыскивала слова, чтобы достойно возразить этой женщине, но ничего подходящего не нашла. Тогда она поднялась и сказала:

— Вы уже видели, здесь его нет.

Ох, уж эти важные господа, подумала она после того, как Беттина Хербот ушла, спесивые важные господа. А еще она подумала, что слишком поздно приходят ей на ум правильные слова.

Еще до исхода дня Элизабет поехала в общежитие, но там никто не знал, куда делась Маша. В конце недели она уложила вещи и ушла. Все думали, что она дома. Элизабет хотела поговорить с Хансом, но тот уехал на совещание в Берлин. Регина старалась как могла успокоить свекровь.

— Сейчас на это смотрят по-другому.

— У него дети.

— Ну и что?

Откуда ей знать, каково это — поднимать детей без отца, подумала Элизабет.

— За все приходится платить, — сказала она, — рано или поздно платит каждый, и никому от этого не уйти.

— Ты ничего не можешь изменить.

— Маша — моя дочь.

— А изменить ты все равно ничего не сможешь.

Регина предложила Элизабет заночевать в городе, но она отказалась.

Она хотела вернуться в деревню, там она лучше себя чувствует. Она поцеловала маленького Пабло и ушла.

Ночью она не могла уснуть, приняла одну таблетку, потом другую. Утром пришло письмо от Якоба. Оставил бы меня в покое, подумала Элизабет. И, не прочитав, подложила письмо к остальным. А где-то ближе к середине дня она снова поехала в общежитие. Маша все еще не появлялась. У Элизабет сильно разболелась голова. На вокзале она выпила чашку кофе, и ей стало немного лучше. Потом она снова пошла к Регине, и Регина снова посоветовала ей не принимать всю эту историю так близко к сердцу, не ближе во всяком случае, чем сама Маша.

— Она завалит экзамен, и ее выгонят из университета.

Тут Регина не могла удержаться от смеха. «Много шума из ничего».

— Мы все не святые, и ты тоже не святая.

Эти слова больно задели Элизабет. Она пожалела, что рассказала невестке про Якоба Алена. «У нас совсем другое дело», — подумала она.

— Мама, не выставляй себя на посмешище, — еще сказала Регина, — Маша давно уже не держится за твой подол.

Воздух тяжело висел над городом. В такую погоду у нее отекали ноги. Элизабет хотела вернуться домой, но уже на вокзале передумала, взяла такси и велела шоферу ехать на комбинат. Она хотела сказать Херботу, что так поступать нельзя, ни из-за детей, ни из-за Маши. Счастья это не принесет никому. Можно убедиться на множестве примеров. Но застала она только Херботова заместителя, долговязого молодого человека, который чем-то напомнил ей сына. Он пригласил ее к себе в кабинет, а она шла за ним и думала: «О чем же это я буду с ним говорить?». И захотела уйти. Оба растерянно стояли друг против друга, и вдруг силы оставили ее, и уши заложило.

Он увидел, как она побледнела, придвинул ей стул и принес стакан воды.

— Уже все прошло, — сказала она.

Ей было стыдно сидеть в таком жалком виде перед молодым человеком, который решительно не знал, как ему с ней поступить. Она подумала, что было глупо вообще приходить сюда. «У меня личный вопрос, — сказала она, — и не очень важный, еще успеется». Элизабет подняла глаза на молодого человека, тот стоял перед ней в таком смущении, словно она застала его за чем-то недозволенным, и у нее невольно возникло подозрение, что на комбинате все гораздо лучше осведомлены про Машу, чем она, родная мать. Она встала и, не промолвив больше ни единого слова, вышла из комнаты.

Она бесцельно слонялась по улицам. Она была уверена, что с каждым новым шагом наделает еще больше ошибок, но не знала, как же ей себя вести. Она жалела, что нельзя посоветоваться с милой, доброй бабушкой. Уж верно, у бабушки оказалась бы в запасе подходящая к случаю присказка. Но бабушки давно не было на свете, и у Элизабет Бош мелькнула мысль, что, может, не так уж и плохо уйти вслед за бабкой. Мир и без нее прекрасно обойдется.

На Якоба Алена напала странная болтливость. Так, во всяком случае, расценивали эту перемену его товарищи в порту. Он, правда, и всегда был какой-то странный. Они никак не могли понять, с чего это Якоба вдруг потянуло на политику, его, который отродясь ничем не интересовался, кроме почтовых марок да небольшого участка на берегу Эльбы. Теперь же его просто распирало от слов, плотина молчания была прорвана. В утренний перерыв, в обеденный перерыв, на профсоюзном собрании. Смешно было глядеть со стороны, как он горячился, выступая за мир и осуждая все и всяческие агрессии. Ведь от этого всегда страдает «маленький человек». А он, Якоб, в конце концов, имеет право на кусочек счастья, который не сможет отобрать у него никто из начальства. Вот как обстоят дела, и вот за что надо бороться. Подобные речи в его устах вызывали улыбку даже у тех, кто был с ним согласен. Уж не перекинулся ли он к коммунистам, как-то спросили у него, и Якоб ответил: «А почему бы и нет?»

Брат по-прежнему наседал на него, уговаривал продать домик на берегу Эльбы и вложить вырученные деньги в его дело, в автопокрышки. Сообща они смогут основать большое предприятие. В свое время Якоб отверг предложение брата как совершенно неприемлемое. Теперь же он вызвал маклера, чтобы расспросить о предположительной стоимости участка и дома. Маклер перво-наперво сказал ему, что ценность представляет сам участок на берегу, а не домик. Любой покупатель его снесет. Конечно, он сейчас не может назвать окончательную сумму, но если дело сладится, Якоб не будет знать забот до конца своих дней. Якоб сказал, что ему надо все тщательно продумать. Когда он представлял себе, что ему придется жить вдали от моря, в буроугольном районе либо среди высотных домов Западного Берлина, на ум сразу же приходило множество доводов, почему не стоит опрометчиво действовать. Да и куда спешить?