Одинокое путешествие накануне зимы - Виктор Владимирович Ремизов

книжку в рюкзак. В диспетчерской никого не было, пульт жил своей жизнью, что-то иногда мигало, настольная лампа освещала засаленный пухлый журнал, сломанную ручку с изжеванным хвостиком стерженька, литровую банку-пепельницу, полную окурков, голов и шкурок от вяленой корюшки. Стекла однообразно дребезжали на ветру, окно хлопало, и никаких больше звуков — безжизненная, вынимающая душу тишина безлюдья. И в этой тишине вдруг начинала шипеть и кричать что-то неразборчивое большая рация.

Вокруг полосы было пусто, ни техники, ни сараюшки какой-нибудь, только измученные ветром кусты ивняка с вывернутыми наизнанку листьями. Серое небо ползло и ползло над землей, оставляя длинные следы влажной холодной испарины за всем, что сопротивлялось стихии. Ветер дул сильно и ровно, казалось, его гонит не океан, а какой-то громадный и злой механизм. Я стоял на каменистой взлетной полосе среди безликого пространства, из которого вынули душу, и меня вдруг опутал ужас. Показалось, что уже никогда не выбраться из этой пустоты, что ни товарищи и никто другой сюда никогда уже не вернутся.

Иногда я задумываюсь, что мне еще жить лет, может, пятнадцать или двадцать… становится так же тоскливо и пусто. Вспоминается тот ветер и печальный скрип забытого окна.

К вечеру доплыл до одной нашей давней ночевки, таскал вещи на опушку леса и вспоминал тот первый сплав, который я организовал сам. Вадим с Федором вообще впервые попали на таежную речку, поэтому и волнение, и хорошее напряжение было. Морозило, изюбри ревели по ночам, тайга стояла золотая. И мы все время пребывали в щенячьем восторге, так что запас водки кончился на полпути.

На этом месте — я тогда простыл, температура поднялась к вечеру — ребята пошли смотреть место для ночлега. Ушли за поворот, и вдруг Федор бежит, руками призывно машет. Оказалось, большой изюбрьрогач стоял на открытой косе и, увидев людей, одним прыжком перемахнул речку. Поставили лагерь, я заполз в палатку, не ужиная, Вадим лечил мою простуду какими-то таблетками и носил горячий чай, а Федька кашеварил и рассказывал что-то смешное. Его голос отражался негромким ночным эхом на другой стороне Лены.

Утром я проснулся здоровым. За ночь все промерзло, покрылось седым налетом, вода на перевернутой лодке застыла огромной прозрачной пластиной, и мы фотографировались через нее и пили чай на морозце.

Молодые были, полные сил и надежд! Надежды, кстати, и наполняют молодость содержанием, но да что об этом, важно, что мы были тогда здесь, той далекой поздней осенью. Красота, радость, любовь — они и помнятся.

Я напилил дров для костра. Воду поставил на таганок, вискарика глотнул за то глупое, здоровое и прекрасное время.

Потом просто сидел на поваленном тополе и смотрел, как густеют сумерки. Огонь костра становился ярче, вскоре небо было уже темно-синим и только на западе над лесом чуть светлела оранжевая полоска. Все сделалось неясным, Лена глухо и таинственно зазвучала.

Искры костра улетали и улетали в небесную тьму, добавляя звезд.

Все у меня было в порядке. И сам я был тут весьма уместен. Все было так хорошо и ясно, что я чувствовал, как возвращается прежнее, молодое ощущение жизни. Чувство, что впереди много всего. Даже воздуха в груди становилось больше. Много-много отличного молодого воздуха. Я прищуривался снисходительно на самого себя, но соглашался, что все действительно неплохо и я все еще успею.

Каша вышла вкусная, с тушенкой и с пережаренным луком.

Ваську набрал.

— Здорово, Егорыч!

— Ай, молодец! — обрадовался Васька. — Ты где?

— Ниже Малой Лены, треть примерно…

— Как вода?

— Маленькая. Каньон три дня скребся…

— Маленькая лучше, чем большая… Зверья не видел?

— Лосей видел, медведицу с медвежонком…

— Та-ак… а погода?

— Да ничего вроде, помочило маленько… Что с ленком делать? — вспомнилось вдруг. — Вчера пожарил, он как подметка. Сагудай можно из него?

— Конечно! — сказал Васька восхищенно и обиженно за ленка. — Мы всегда делали…

— Мы из хариуса делали.

— А, ну да. И из ленка можно. Как вообще-то одному?

— Совсем другое дело. Так все остро, так тихо… И тебя самого как будто нет… плывешь, как дух.

Легкий ветерок потянул вдоль реки. Еще посидел у костра, ни о чем особенно не думая, прикрыл продукты и забрался в палатку. Угнездился, пригрелся, слушал, как трещит и стреляется костер, отражаясь от леса. Речка узкая, место глухое… Вспомнил про ружье. Оно осталось в лодке. Идти было лень. Я лежал и улыбался в темноте палатки.

Вокруг была тайга, и не было в ней никого, кто хотел бы мне зла.

Охотник и добыча

Почти одиннадцать часов проспал. Слегка еще сонный, не спеша натягивал рубашку. Потом штаны, свитер.

Вход был расстегнут, предбанник палатки за ночь обмерз колючками инея. Морозная ночь обещала солнце. Скоро оно поднимется над лесом и согреет мою ночевку. Я сунул ноги в галоши и затарахтел молнией выхода.

Рядом с лодкой, в десяти метрах от палатки сидел глухарь. Огромный — выше борта лодки. Он слышал подозрительную возню в палатке и застыл, вытянув шею в сторону воды, только чуть косил на меня гладкую змеиную головку с бородатым клювом. Я замер в неудобной позе на одном колене и смотрел сквозь щель. Только в первое мгновение руки дрогнули в охотничьей судороге, но тут же унялись.

Петух вдруг развернулся боком, сделал осторожный, совершенно куриный с резким поворотом головы шаг и снова замер. Сизо-черный, коричневатые крылья, невысокие ноги, обросшие мелким рябым пером. Большой светлый клюв загнут на конце и испачкан брусникой. Огромная летающая курица, очень древняя…

Неожиданно раздался громкий шум и даже грохот, я отшатнулся внутрь палатки и тут же выглянул. Бородач взлетел, сухо хлопая крыльями, сильно и ровно поднялся над рекой и вскоре исчез в непрозрачной утренней мгле над лесом.

Было холодно и серо, вода парила. Речка выписывала поворот вокруг лагеря, всхлипывала, плескалась негромко в заломе, вспучивалась из-под него и выносила в прозрачное улово узкие ивовые листочки. Солнца еще не было, и ни речка, ни листочки не имели как следует цвета. Из-за мороза не было и запахов, только ясная утренняя свежесть. Я умылся на том месте, где только что гулял глухарь, и уселся на «буфет», поджидая, пока высохнут лицо и руки. Был приличный минус, лицо мерзло, чай и в кружке, и в котле превратился ночью в мутный коричневый лед. С тополя, почти совсем голого, время от времени с хорошо различимым стукотком падали последние бурые листья.

Разжег костерок, по осыпающейся гальке спустился к воде, присел и погрузил котелок в прозрачную Лену.

Я