Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через два месяца отец умер. Уездный гробовщик, ловко обмерив покойника, быстро оценил скромную обстановку в имении, и, шмыгая носом, предложил Генриху смету похоронных расходов по невысокому разряду. Тот подумал и покачал головой.
– Нет, герр Мюллер, гроб я попрошу у вас не этот, а самый лучший. И похороны по первому разряду, – он поймал осуждающий взгляд матери и повторил. – Все по высшему разряду! Мы можем себе это позволить…
Вдова только вздохнула, подчиняясь воле старшего сына. Младший, Карл, как и две его сестры, права голоса в этом доме не имел. Да если бы ему и позволили высказать свое мнение – что он мог сказать? Он много раз видел похороны, и знал, что люди обычно придают большое значение тому, как именно будет похоронен покойник. То, что похороны отца пройдут, на радость гробовщикам, по первому разряду, наполняло его сердце своеобразной гордостью. Значит, будет четверка белых коней с черными плюмажами, молчаливые люди в белых цилиндрах и таких же широких плащах до самой земли. Будет торжественно-нарядный катафалк, который отвезет тело отца на лютеранское кладбище и вернется в город уже без него…
Ни горя, ни тяжести от потери близкого человека мальчик не испытывал. Сколько он помнил себя – отец ни разу не приласкал его, почти не разговаривал ни с ним, ни с сестрами. Христофор Ландсберг, потомок крестоносцев, считал, что только так и нужно воспитывать детей. Карл мог припомнить один-единственный знак внимания, который уделил ему отец.
Это было почти случайностью. Накануне в доме были гости – похожие на отца суровые старики, не обращающие на молодежь никакого внимания. Изрядно подвыпив, один из гостей, хвастаясь силой рук, завязал в узел каминную кочергу. Старики смеялись, когда Христофор Ландсберг, крякнув, без труда развязал этот железный узел и сложил кочергу наподобие складного метра, которым пользовался в мастерской.
На следующее утро Карл, встав пораньше, нашел изуродованную кочергу и попытался ее разогнуть. Он пыхтел, помогал себе коленом и не заметил, что отец, бесшумно зайдя в столовую, несколько минут с холодным интересом наблюдал за ним. Потом отец кашлянул, и Карл испуганно вскочил на ноги, как будто сотворил невесть какую шалость.
– Хочешь быть сильным, Карл? – спросил отец. Он тяжело опустился в кресло, жестом подозвал младшего сына, поставил перед собой и ощупал его шею, руки и плечи твердыми, будто из дерева, ладонями. – Тебе уже 14 лет, у тебя широкие кости, крепкая шея и спина. Да, ты можешь быть сильным. Таким же, как был Иоганн Ландсберг, твой предок. Его еще называли Каменным Иоганном, или Скалой. Он пришел на Русь с берегов Рейна, да так и остался здесь, получил службу у русских князей. Говорят, что он одним ударом меча мог перерубить пополам лошадь в доспехах… Хочешь быть таким же сильным, Карл?
– Я не знаю, отец… То есть хочу – но это, наверное, невозможно.
– Пойди в нашу кузницу, скажи Вильяму – я велел! – дать тебе железные прутки разной толщины для укрепления силы рук. Гни их каждую свободную минуту. Перетаскай камни со старой мельничной запруды – по одному в день, не больше! Помнишь – там же лежит старый мельничный жернов от сгоревшей мельницы?
– Да, отец.
– Когда ты сможешь затащить этот жернов на холм, ты станешь таким же сильным, как Каменный Иоганн. А сейчас иди…
По сути дела, это был самый длинный разговор Христофора Ландсберга с сыном. Старик никогда больше не возвращался к этой теме. Не интересовался – ни тем, как Карл ежедневно гнет и разгибает железные прутки, ни как таскает камни, ни как день за днем пробует силы на мельничном жернове.
К шестнадцати годам Карл мог повторить «фокус» с кочергой, но мельничный жернов был ему неподвластен. Уже когда отец умер, Генрих как-то неожиданно спросил у младшего брата – для чего тот часто возится с тем жерновом? Выслушав Карла, хмыкнул:
– Если хочешь справиться с жерновом, сначала подкопай его так, чтобы можно было катить… Впрочем, ты все равно не успеешь этого сделать – через неделю-другую ты закончишь гимназию и мы поедем с тобой в Санкт-Петербург.
– Зачем, Генрих?
– Отец мечтал увидеть тебя военным. Так оно и будет. Я не сумел получить чин офицера: поместье требовало и требует слишком много финансов, времени и сил. Ты ведь хочешь стать военным, Карл? Офицером?
– Кавалеристом? – с надеждой посмотрел на брата младший отпрыск Ландсбергов.
– Хм… Гвардейская кавалерия – это, конечно, очень красиво. Но слишком дорого для нашей семьи, я наводил справки. Да и какая польза в том, чтобы уметь сидеть на коне и участвовать во всяких парадах и смотрах? Я думаю, что военная профессия должна тебе дать что-то такое, что всегда в жизни пригодится. Чем плохо, Карл, быть военным инженером? Уметь не только разрушать, но и строить?
Карл разочарованно пожал плечами: инженером так инженером. Спорить он не стал: младшие в семье Ландсбергов никогда не спорили со старшими, а беспрекословно подчинялись им.
– Да, я верю в тебя, Карл! – Генриха, очевидно, все больше и больше захватывала его задумка. – К тому же и преподаватели в гимназии, и школьный инспектор хвалят тебя. Ты не лентяй, Карл, ты сделаешь замечательную карьеру, и в семье Ландсбергов будет свой инженер-генерал. Мы небогаты, ты знаешь, Карл. И твоя карьера не будет быстрой. Зато это будет твоя карьера. Ты согласен?
Последний вопрос был излишен. Генриха интересовало не согласие Карла с его выбором, а лишь принятие или непринятие логики его рассуждений. Логика была безупречной, с ней было трудно не согласиться. И младший из рода Ландсбергов стал постигать ремесло военного сапера.
* * *
До своего шестнадцатилетия Карл дальше уездного городишки Шавли не бывал. И когда старший брат и глава семьи Генрих повез его в Санкт-Петербург, Карл едва не пошел на попятную от величия столицы!
Петербург был подавляюще мрачен и высокомерен. Серые громады домов, холодная пустота площадей и дневные сумерки улиц-ущелий словно говорили робким провинциалам: вы здесь чужие! Чужие. Чужие… Чужими были братья Ландсберги и на шумных, оживленных улицах и проспектах, заполненных куда-то спешащими столичными обитателями. И на неспешном променаде по солнечной стороне Невского проспекта, подавляющем своей широтой и помпезностью, где люди никуда не спешили, они тоже были чужими…
Наметанный глаз петербуржца – будь то мастеровой или щеголь-аристократ – мгновенно, по покрою одежды, по напряженности походки, предупредительности в уступании дороги определял чужаков, и, как правило, более ими уже не
