Вероника - Андрей Халов

Однако как только она попыталась пошевелиться, дикая боль во всех мышцах, во всём теле, во влагалище, в матке, в заднем проходе, – везде, – пронзила её как молния, и Вероника дико взвыла.

В эту секунду, следующую после пробуждения, она поняла, что всё, что приходило ей на память, было не страшным сном, а кошмарной явью.

Вой её перерос в стон горечи, выдавив из глаз слёзы.

Балдахин зашевелился, полы его разошлись, и внутрь заглянуло женское лицо.

– Очухалась, подруга?!

Вероника что-то хотела спросить, но шевелить языком было больно, в горле всё пересохло, и она лишь замычала как корова.

– Да, тёлка, досталось тебе! – произнесло женское лицо. – Мне скажи «спасибо»! «Мамка» тебя хотела в расход пустить, поскольку решила, что ты окочуришься всё равно опосля такого крутого изъябения. Но я её уговорила, еле-еле, чтоб она отменила своё распоряжение. Она уже приказала тебя в мусорный бак бросить! А там – мусоровоз и свалка!..

Лицо замолчало и смотрело теперь на неё некоторое время, видимо, ожидая благодарности, но, не дождавшись, продолжило:

– Я за тебя пятьсот доллариев «мамке» отстегнула! Понравилась ты мне! Сразу, как увидела, влюбилась в тебя! Была бы мужиком!.. Э-эх! Ну, чё молчишь-то, говори!..

Лицо снова ожидало ответа.

Вероника хотела пошевелить языком, но боль не дала ей это сделать. Перед глазами у неё всё поплыло, и она опять окунулась в беспамятство….

Когда она вновь очнулась, воспоминания стали более отчётливыми.

Но теперь болело всё сразу, и ей уже не казалось, что кошмар пригрезился. Кошмар и был её явью.

Ей вдруг захотелось помолиться. Почему-то вдруг она обрела уверенность в том, что, обратись сейчас с молитвой к какой-нибудь святой или даже к самой Пресвятой Богородице, та спасла бы её, вызволила из этого ада.

Но Вероника не знала, как правильно молиться, и потому только горько молча заплакала.

За сомкнутыми полами балдахина по-прежнему горел свет люминесцентного освещения. В тишине гудел дроссель.

Теперь Вероника старалась не шевелиться, чтобы не закричать от пронзительной боли. Ей не хотелось, чтобы снова показалось это незнакомое женское лицо и стало бы ей рассказывать, что заплатило за неё пятьсот долларов, и поэтому её не выбросили в огромный мусорный бак, который каждое утро вывозит далеко за город тяжёлый, нагруженный всякой дрянью мусоровоз.

Потом её нашла бы живущая там, – на огромной, как целый город, помойке, – банда подмосковных бомжей и отдала бы в жёны какому-нибудь своему королю. Если бы она выжила….

Ей было гадко. Гадкость эта как оскомина гнездилась где-то внутри неё, в душе.

Она не должна быть сейчас здесь! Всё, что случилось, не должно было произойти с ней! Веронику ждала другая, счастливая судьба, полная радости, успеха, богатства…. Как она оказалась здесь? Как получилось, что в жизни её всё изменилось так резко, так стремительно, так неправильно и так непоправимо? Как если бы она заснула счастливой принцессой в светлой спальне дворца, а проснулась в каком-нибудь чуланчике, да ещё кухаркой, посудомойкой, или уборщицей… да нет, хуже – проституткой!..

Проститутка?! Шлюха?!!

В страшном сне она не могла себе такого вообразить. В её представлении проститутки были падшими женщинами, которые сами избрали себе такой путь. Это был их сознательный выбор. Они знали, на что шли! И этот выбор она не уважала! Тем более никогда даже и разу не примеряла к себе….

Никогда, ни за что она бы не стала проституткой!

И вот вдруг судьба как-то зло подшутила над ней! Из жены преуспевающего дельца она превратилась в проститутку! И она не могла с этим ничего поделать! Она даже пошевелиться не могла! Ей было больно! Болела душа, болело тело! Ей хотелось всё это прекратить, как страшный, дурной фильм!

Вероника уставилась в центр конуса, туда, где балдахин сходился в узел, и лежала так. Лежала долго, не шевелясь. Слёзы текли по её щекам. Это были слёзы бессильной ярости и отчаяния.

Мир вокруг неё враз изменился и стал другим. Она этого не хотела принимать и, как кутёк, потерявший сучкину сиську, теперь пищала вся в душе, звала назад потерянный свой маленький рай, который, – она даже не думала никогда, – так дорог ей.

В голову лезли разные мысли. Воспоминания, сожаления.

Они бередили душу, цепляясь за сознание как острые крючки, причиняя нестерпимые душевные страдания. Ах, если бы, если бы…. Если бы всё случилось не так! Если бы она, вместо того чтобы выйти замуж за Бегемота, бросилась бы на шею лейтенантику Яковлеву, нищему и безродному, такому же, как и она сама.

Он, наверное, женился бы на ней! Ведь она видела, что нравится ему! Как он смотрел на неё!.. Хотя, быть может, ей это только казалось….

Но если бы это случилось!

Тогда она поехала бы в какую-нибудь Тмутаракань, как её подружки со школы, что повыскакивали замуж за молодых офицериков из артучилища. И возможно, была бы там даже счастлива каким-то своим, маленьким счастьем: есть муж, зарплата на кусок хлеба, какой-никакой угол для жизни….

Она бы ждала его со службы целый день. А вечером он приходил бы грязный и усталый с полигона. Она кормила бы его ужином, а потом они шли бы в постель….

От последней мысли мечты её вдруг лопнули, как мыльный пузырь. Веронику словно помоями вонючими изнутри обдало, затошнило.

Воспоминания о перенесённых издевательствах во время оргии вдруг нахлынули во всех подробностях. И от них стало больно, как от попыток двигаться.

Вероника заплакала снова. Плакать уже было не больно: организм постепенно восстанавливался. Слёзы катились по её прелестным щёчкам, горевшим пунцовым, лихорадочным румянцем, скатывались с её красивого лица на прелестную шейку со следами от ошейника в виде пояса кровоподтёков и бляшек запёкшейся крови от шляпок болтов его шипов.

За балдахином было светло и тихо.

Веронике хотелось теперь только одного, чтобы вокруг больше никогда никого не было, чтобы её никто никогда не беспокоил, и чтобы наконец она смогла умереть… тихо, спокойно, без боли.

Она согласна была лежать так, неподвижно, ожидая наступления смерти, хоть день, хоть неделю, хоть тысячу лет. Она готова была превратиться в камень, лишь бы её больше никто никогда не трогал! Не хватали бы её за руки и за ноги, не собирали бы в кулак пучок её волосы, не вторгались бы в её тело вопреки воле её души, не причиняли бы ей больше боли….

Где-то послышался звук щёлкающего дверного замка.

Раздались голоса. В комнату, судя по эху от звуков, – не очень большую, – кто-то вошёл, переговариваясь. По голосам было слышно: это мужчина и женщина.

Вероника не могла пошевелиться, но ей хотелось в эту минуту стать размером с мышь, чтобы её не нашли, потеряли на этой чистой, белоснежной, аккуратно заправленной дорогим, шуршащим бельём постели.

Ей было страшно, что всё, что она перенесла, начнётся снова, повторится опять. Звуки мужского голоса заставили её сердце в страхе содрогнуться, а потом замереть от дикого испуга.

Внутрь балдахина снова просунулось уже знакомое теперь лицо её спасительницы.

– А-а-а, не спишь? Говорить-то хоть можешь?!..

Лицо ждало некоторое время, но потом исчезло.

– Вот она! – раздался за балдахином голос женщины. – Смотрите её!

Внутрь балдахина просунулось теперь мужское лицо с седой бородкой, с такими же седыми усами и в очках.

Вероника не могла пошевелиться, потому что знала, – это причинит ей нестерпимую боль, но ей хотелось вжаться в матрац, сравняться с его поверхностью, самой стать простынёй от испуга.

Следом в балдахин просунулась волосатая мужская рука. Она отбросила одеяло, которым было укрыто её тело.

Лицо в очках стало его разглядывать.

Вероника смотрела на это лицо, и ей было нестерпимо страшно и стыдно.

У неё было такое ощущение, что она – кусок мяса, который осматривает мясник, прежде чем его разделать. Она чувствовала, как холодные, грубые мужские пальцы касаются её бёдер, зачем-то сгибают и разводят её ноги, раздвигают её половые губы. Все эти прикосновения были болезненны и холодны, обжигали её словно холодное пламя.

Лицо наклонилось ниже к её тазу. В балдахин просунулась вторая рука с маленьким фонариком, которым мужчина стал светить куда-то в район её промежности.

Вероника чувствовала нестерпимую боль от того, что мужские пальцы проникают в её влагалище, в её анус, но не могла даже прикусить губу.

Лицо в очках, в которых отсвечивали её голые бёдра под откинутой на грудь простынёй, продолжало что-то высматривать в её половых органах, теперь непрерывно цокая, то ли от удивления, то ли от сочувствия.

Закончив осмотр её гениталий, лицо в очках переместило своё внимание на живот и грудь, но здесь долго не задержалось.

Кровать Вероники обошли, и с другой стороны в балдахин просунулась её спасительница. Она влюблёно уставилась на Веронику.

– Не боись! – она пояснила мужчине свои наблюдения. – Вся дрожит! – потом снова обратилась к Веронике. – Это доктор!