Полдень следующего дня - Игорь Сюмкин

«Самый большой человеческий недостаток — отсутствие недостатков! Алексей Савин», — изведя целый стержень моей импортной губной помады, вывел он однажды на стене нашей комнаты этот кокетливый и не совсем самостоятельный афоризм.

— Перекури, Мягонькая, а я пока твое хозяйство окучу, — словно угадав мои мысли, сказал вдруг Лека. — Перекури, порубай. Я все равно не буду.

Я киваю и, насилу разогнувшись, неловко переваливаясь на затекших ногах, отхожу к бочке, в тени которой рядом с термосом лежит холщовая сумка, а в ней беляши. Снова прикладываю ладони к бочке, снова ощущаю блаженный зуд, мелкую дрожь во всем теле, снимающие усталость, и мне становится немножко стыдно за свои недавние мысли о Леке… Господи, до чего слаб человек, особенно женщина! Вот взял сейчас потрафил чуть-чуть, и я сразу ловлю себя на том, что смотрю на его обыкновение работать без перекуров уже несколько иначе. Лека нескромно называет эту свою странность вдохновением, хотя уместно это лишь изредка. Например, он садится за очередную главу своего писания, достаточно уже пухлого, — пишет четвертый год, но конца не видно. А вот название уже есть: «На пути к Колизею». Когда Леку прорывает, он пишет целыми сутками, пока в буквальном смысле не свалится. Потом на месяц, другой, третий словно бы о написанном забывает, покуда его опять не прорвет. Повествование многоплановое, в общем-то бессюжетное (ретроспекция на ретроспекции) и с явной оглядкой на Пруста, которого Лека так любит поминать всуе. Это во многом автобиография; есть там судьба старшей Лекиной сестры Юли — знаменитой баскетболистки (прозвище героини — Большая Ю, человеческого имени у нее нет), аллегорическая линия нашего городишки с его выработавшимся разрезом и соответствующими проблемами, не последний персонаж и Архивариус, списанный отчасти с моего свекра.

Лека бредил всем этим с первой своей (неуклюжей, естественно, и беспомощной) написанной для души строчки. Во всяком случае, задолго до нашего знакомства. До нашего знакомства… Господи, как давно уж все это было, сколько воды утекло.

В ДК, куда я попала по институтскому распределению, творилось полнейшее безобразие, начиная с состояния помещений и кончая полнейшей финансовой анархией и квалификацией руководителей кружков, половину из которых и близко нельзя было допускать к работе с детьми. С директором мы законфликтовали с первых же дней, ибо я приехала работать, и работать по-ковински. После нескольких неудачных попыток что-то как-то изменить, не вынося дела за обшарпанные стены ДК, когда на меня буквально цыкали, я пошла в газету. Дел с прессой я дотоль не имела, но, прочитав на одной из дверей «Отдел культуры, быта и писем», поняла — мне туда.

Войдя в комнату, увидела длиннолицего, длинноволосого, широкобрового парня. Он писал. Рубашка была расстегнута, на груди, лишенной и признаков растительности, сиял новенький медный крестик. Малый раздраженно глянул на меня и нехотя застегнул рубашку.

— Слушаю вас. — Странно, что смотрел он раздраженно, а голос был незлой, деловитый.

— Я хотела бы поговорить о состоянии дел в нашем дворце культуры… — заученно начала я, хотя сомневалась уже: есть ли смысл к нему обращаться? К серьезному его дурацкий крестик никак не располагал.

— Вы не могли бы подождать? Минут десять-пятнадцать. Срочный материал! Посидите. Вот вам свежий «Экран», — он кивнул на соседний стол и протянул мне журнал. Тут-то я и засекла, что взгляд его совсем не раздраженный, просто возбужденный, азартный. Говорил он очень вежливо и, что еще интересней, «глазка» на меня «не клал». Последнее я всегда чувствовала безошибочно.

Он снова писал, размашисто и быстро, без единой заминки, совсем, казалось, не думая, и только по азарту, подавлявшему в его глазах все прочее, можно было понять, что он проникся тем материалом, «влез» в него, потому и писалось легко.

Выглядел он сверстником (мне шел двадцать второй) или чуть старше. Работал, судя по этой азартной свежинке, недавно. Свежинка, нерв в работе бросаются в глаза всегда: будь человек хореографом или работай он закройщиком, стоит ли он в кафе за стойкой или ходит по квартирам, расписывая блага, которые сулит договор Госстраха. Заметить свежинку нетрудно, поскольку обратное нынче просто захлестывает. Я поняла, что вышла на нужного человека, во всяком случае, не равнодушного, не записавшегося еще…

Строчил он не пятнадцать минут, а все полчаса. Стопка, в которую складывал исписанные листы, за это время удвоилась. Малый вспотел, но азартность в глазах не ослабевала. Невозможно было назвать ее однозначно: деловитой, злорадной, сумбурной, веселой — оттенков замечалось множество. Но вот он положил в стопку последний лист, не исписанный и до половины, несколько секунд машинально барабанил по столу зажатой меж двух пальцев ручкой, недовольно щурясь в оконное стекло, темное от угольной пыли, наносимой с разреза. Видимо, что-то в написанном его не устраивало, а исправить уже было нельзя. Потом легонько постукал стопкой о стол, выравнивая, и вышел, захватив ее с собой. Я слышала, как он сказал (машинистке, наверное):

— Отшлепай, Зин, в первую очередь. Гвоздь номера.

— Что-то у тебя все гвозди и гвозди. Смотри, как бы боком не вышли, — ласково отвечал ему полудетский, с милым припиской голосок.

— Теперь я ваш, и неограниченно, — шутливо сказал он, вернувшись. Возбужденность с него уже сошла, глядел на меня с любопытством, но, опять же, умеренным (этаким служебным), «глазка не клал». — Значит, о состоянии дел в нашем ДК? На директора будем жаловаться?

— А почему вы решили, что жаловаться и именно на него?

— Ну, во-первых, когда приходят говорить о состоянии дел, все равно каких, то дифирамбы исключаются… А во-вторых… Вы работник ДК?

— Да…

— Работаете недавно?

— Полтора месяца. После института культуры…

— Вот, работаете недавно, окончили приличный вуз, видели в Челябинске и приличный уровень самодеятельности, и приличные условия для работы, и прочее, и прочее, и прочее… Не могут же после этого нравиться наша шарашка и директор соответственно? Давайте фактики, я их проверю, а дальше будет видно… Состояние ваших, пардон, дворцовых дел — все ж не положение с нашей угольной ямкой, из которого действительно нет выхода.

— А что там за положение? Я знаю, конечно, что разрез скоро выработается… Ну и что? Создадут другие предприятия, — искренне озадачилась я, ибо была от всего этого далека.

— Вам-то еще простительно, а вот когда ответственных товарищей от благодушия распирает… Впрочем, виноваты даже не они. Судьба нашего городишки — один из наследственных ляпсусов. Понять-то стариков можно: энтузиазма было много, потребность в дешевом, быстром угольке еще больше — пятилетки, война… Позарез и побыстрей. Понять можно… Легче все равно не станет. Живем-то мы с вами не тогда, сейчас живем… Нынче при закладке новых разрезов, строительстве поселков при них учитывается все, и удаленность первых от вторых приличная. А наш случай вообще из рук вон выходящий! Ликвидировать эту воронку после того, как из нее возьмут все, практически невозможно. Во-первых, из-за сверхглубины. Засыпать нечем… Этих двух отвалов не хватит и на десятую часть. Остальную породу растранжирили за сорок лет на прокладку дорог… А газ из ямы прет — будь здоров! Затопить тоже нельзя. Оползень страшнейший, город в одно прекрасное время (прекрасного, конечно, мало) может оказаться на дне. Некоторые улицы почти вплотную к обрыву. Да и воды этакую пропасть взять неоткуда. Судный день грядет… Природа таких штук не прощает… И ничего тут не попишешь. Создавать новые предприятия нет никакого смысла. Рано или поздно все сползет в яму…

— Ну и ну! Прям апокалипсис какой-то… — усмехнулась я. Принять его слова всерьез просто не могла: чтобы в наше время, при нынешней технике — и такая беспомощность! Фантазирует малый.

— Не апокалипсис, а реальные вещи. И мой вам совет: как отработаете по распределению, уезжайте куда-нибудь… Людям здесь совсем-совсем не до самодеятельности, потому она в таком жалком состоянии, потому в вашем ДК такой директор… Но заняться им займусь! Обязан заняться.

— Хорошо. А почему бы вам об этом не написать, раз так тонко во всем разбираетесь?

— В чем разбираюсь?

— В ситуации с разрезом, городом.

— Напишу. Только материал не должен быть однодневным. Вещь надо стряпать обобщающую, из глубины, издалека. Сегодняшнее — лишь результат, который налицо, а закладывался он давным-давно, когда разрез награждали. Напишу, и обязательно, тем более, что фактов у меня от и до. Родитель постарался. Он работает в архиве и накатал целый фолиант по истории разреза.

Через два дня Алексей Матвеевич — тогда он еще не был для меня Лекой — побывал у нас. Не инкогнито, разумеется, но и никак своего визита не афишируя. Поприсутствовал на занятиях кружков, говорил с детьми, руководителями.