Лесные тропы - Евгений Васильевич Дубровский

волк. Теперь наоборот — волчицу бей!» — неслось у меня в голове.

Я прицелился в переднее пятно и потянул спуск.

Грянул выстрел, громом ахнуло эхо где-то близко и покатилось вдаль, точно стукаясь о деревья.

Дрожал я на своей подстилке: и холодно, и страшно.

Облако дыма упорно висело передо мной, по земле полз туман.

Что произошло там, на волчьей тропе? Попал я или промазал? А не кинутся на меня со злости волки? Другого выстрела нет. Что делать?

— Гоп-гоп! — шлепая по болоту, закричал, подбегая Василий. — Ай да стрелок! Как есть наповал влепил. Вон валяется. Всей деревней благодарить будем.

Я бросился к волчьей тропе. Там, в рытвине болота, оскалив окровавленную пасть с желтыми зубами, запрокинулся на спину большущий серый зверь.

— Старуха, — весело болтал Василий, — а тяжелая. Таскай на себе этакую погань.

Он, взяв за задние лапы, прилаживал зверя к себе на спину.

Во мне все прыгало и трепетало. Но я уже важничал и старался говорить спокойно:

— Лошадь привел бы!

— Наша лошадь на себя этакую стерву нипочем не возьмет. Дотащу, ничего. Дедушка-то вот будет рад, а?

СТРАШНАЯ ПТИЦА

— К глухарю в лучшем виде могу свести, — хвастался Федька Лапин.

— А ты не врешь?

— Зачем? Очень хорошо знаю, где по утрам сидит.

— Тогда идем. Куда?

— В Ямский бор. Не позже полуночи выйдем. Часа два ходу. На месте на самой зорьке надо быть. Хитрый. Чуть засветлеет, он — фырк! Только его и видели.

Федька — сын извозчика. Мне запрещено с ним водиться. Но он мне нравится больше всех прочих мальчишек.

Федька умеет сидеть на дереве, держась за сук только одной ногой. Я пробовал — ничего не выходит, сваливаюсь. Он может шагов десять идти на руках совершенно так же, как на ногах. У меня при попытке этак перекинуться вниз головой в глазах искры мелькают. Уткой, чайкой Федька умеет так кричать, что от настоящих не отличить.

Во всем сильнее меня Федька, да еще на год старше.

Федькин дом в Ямской слободе, и по дороге в бор мне следовало бы зайти за Федькой. Но у Федьки ружья нет, а у меня есть. Поэтому я главное лицо, а Федька подчиненное.

В постель-то я улегся, но не сплю. Я вижу, как в темном небе несутся, исчезая, падучие звезды.

Черная тень виснет на решетке палисадника. А, это Федька. Он подходит к окну моей комнаты, бросает песком в стекло. Бесшумно открывается рама.

Я прыгаю в садик. Мы переползаем через забор, шагаем по пустынным улицам.

Все таинственно и чудно́. Никто ничего не видал, не слыхал.

— Федя, это у тебя брякает?

— У меня. В чайнике сахар и спички болтаются. Сейчас.

Мы останавливаемся. Он что-то сует в жестяной чайник и снова привешивает его к поясу, уже беззвучным.

— Родник там рядом, — объясняет он. — Как убьем глухаря, чай пить будем. Поесть захватил?

— Взял. А ты место знаешь? Найдешь глухаря?

— Никакой мудрости нет. Сколько раз видал. Он на ягодник вылетает — бруснику клевать.

— Один?

— А с кем же? Выводков теперь нет, давно разлетелись. Брусника, говорю, поспела. Уже совсем красная.

— Он какой?

— Разве ты не видал?

— Нет. К нам глухарей не носят. У нас их не едят. Тетерева знаю.

— Глухарь вроде тетерева, только много больше.

— С гуся?

— Пожалуй, с гуся. Только черный. Ну и хитрый.

Старый лес дышит еще летней свежестью. Не пахнет яблоками от палого листа. Но уже темна ночь, холодна обильная роса. Куста задеть нельзя. Брызжется препротивно.

Огромные, столетние ели ведут себя подло. Ее никто и не трогает, а она с мохнатых своих лап проливным дождем неожиданно сбрасывает крупные холодные капли. Гадость такая.

Даже шапка промокать начала. Сыро и холодно стало.

— Скоро, скоро, — сердито отвечает Федька на мои вопросы, — еще одну еланьку пройдем, а потом вырубка. Тут оно и есть. Брусники там, говорю, страсть сколько.

Пропали звезды. Серые клочья дымно ползут в небе. Громадное белое облако висит, точно гора ваты. Один край у него быстро розовеет.

Что за еланька? По-моему, мы прошли пяток довольно открытых полян. Не вполне понятно, что обозначает таким словом Федька.

А вдруг врет? Просто нахвастал, — никакого глухаря тут нет?

Ну, это уж, как угодно, вырубка. Пни торчат белые, серые пни, черные, окруженные мелкой зеленью. Верно, брусники тут…

Фррр!! Пуф, пуф, пуф! Взрыв, треск. Что такое? С грохотом взлетел на воздух растрепанный черный пень. Я закричал, в ужасе бросился назад и только слышал, что за мной с визгом несется Федька.

— Это что же такое вылетело? — задыхаясь, спросил я, когда мы примчались на поляну.

— Глухарь, — пропыхтел Федька. — Ты чего не стрелял? Да ружье-то у тебя где?

Увы! Позор налицо. Нет ружья. Бросил в безумном беге, не помню когда, где и как.

— Ха-ха! Стрелок!

— А ты почему ничего не сказал?

— Охотник тоже, струсил, со страху ружье уронил!

— А кто вел? Твое дело сказать — где.

— Стой! — заорал вдруг Федька. — Чайника нет! Развязался ремень.

Мы вернулись по росистому нашему следу, легко и скоро нашли свои потери. Но настроение не поправилось.

— Ты не испугался, — язвил я. — На-ка, даже не заметил, как пояс свалился. Спасибо, что штаны не потерял. Разведчик!

— Да я думал — он подальше, а он тут.

— Хвастал-хвастал. Я, говорит, его знаю, где сидит, сколько раз видал — и всё. Эх ты!

— Тот, должно быть, другой. А этот уж очень страшный.

Мы даже чай не стали пить у родника, вернулись домой повесив носы.

СОВЫ

Там, где сучья засохшей вершины криво торчали из свежей зелени листвы, кто-то глухо закричал:

— У-ху-ху! У-у!

Раздался протяжный свист, выглянула, сверкая глазами, кошачья морда, и огромная черная птица, размахивая лохматыми крыльями, слетела с верхних ветвей. Наверху еще светло, но птица ринулась вниз и пропала в темноте. Мы выскочили из засады и бросились бежать: я и Федька Лапин. У нас в дупле старой липы был охотничий дом. Там кто-то давно раскладывал костер; так просторно внутри изуродованного дерева. Мы огня не жгли, вход завесили рогожей и часто сидели там. Никто нас не видит, не слышит. И все наши удочки, сетки, корзинки, жестянки — все спрятано так, что никто не знает.

— Это сова! — задыхаясь, сказал я, когда мы, пробежав изо всех сил через овраг, остановились на мосту. — Это ничего; я знаю, совы так свистят.