Легкий привкус измены - Валерий Исхаков

7

Однако вряд ли Алексей Михайлович может в чем-то видеть свое преимущество. Напротив, ему кажется, что все преимущества на стороне мужа. Сам бы он предпочел оказаться обманутым, но не подозревающим об обмане мужем, нежели брошенным любовником. Ему кажется, что он не просто предпочел бы - он уже хотел быть мужем К., уже подумывал о том, чтобы сделать ей предложение. Типичный ход мысли обманутого или брошенного мужчины, желание которого обладать женщиной стократ усиливается, когда обладание становится невозможным, и в ход пускаются ранее отсутствующие, но обнаруженные задним числом чувства и намерения.

Если бы только К. позволила, если бы она захотела еще немного поиграть на чувствах Алексея Михайловича, она дождалась бы от него и слез, и обещаний, и признаний в любви, что доставило бы ей дополнительное острое удовольствие, стоящее того, чтобы раз-другой переспать с уже отвергнутым любовником.

Но ей не нужны игры, не нужны признания. Она и не думает уже о нем, о рыцаре печального образа Алексее Михайловиче, который стоит рядом и не может поверить, что ее здесь уже нет, что она уже ушла из его жизни навсегда.

Навсегда, друг мой, именно навсегда. Такое бывает в жизни - и с тобой будет еще не раз. И ты это понимаешь, только не хочешь в этом признаться. Но разве покуда вы с К. шли от подъезда до автобусной остановки, ты не чувствовал, что идешь рядом не с прежней К., а с другой, совершенно чужой тебе женщиной? Конечно, чувствовал. Вовсе не так ты наивен и ненаблюдателен, как хочешь выглядеть. Да и трудно было не почувствовать, когда с ее стороны потягивало, дуло на тебя вселенским холодком... (Странный запах у вселенского холодка. Ждешь, что будет обдавать тебя неземной, космической свежестью, а попахивает не то тухлой рыбой, не то моргом...) А она, вычеркнув тебя из своей жизни, не считала нужным более вникать в твои чувства, и в то время как ты старался хранить скорбное молчание, она деловито и непринужденно болтала: о каких-то не то купленных, не то так и не купленных занавесках; о билетах на концерт заезжей знаменитости - три дня назад вы еще собирались пойти на концерт вместе, но теперь для тебя не было места в концертном зале, билеты были приобретены в расчете на вернувшегося мужа; о том, как они с подружкой ходили в субботу в сауну; о сломанном холодильнике и присмотренном в магазине новом кухонном гарнитуре...

Вот это и есть навсегда, мог бы я объяснить Алексею Михайловичу. Оно именно такое - с припахивающим рыбой холодком и разговорами про сауну, холодильник и кухонный гарнитур, а вовсе не трагичное и непереносимое, как ты воображал. Утешься этим, потому что в мелких бытовых деталях - холодильнике, сауне, занавесках, билетах на концерт - залог твоего будущего успокоения. Не будь сауны и билетов на концерт, мы жили бы в мире, где возможны трагедии на почве любви. Как в театре. Но мы не в театре, друг мой, мы на Земле - и живем проще и приземленнее. И счастливее - потому что наделены способностью забывать.

"Счастливее? - спросил бы меня Алексей Михайлович двадцать лет назад. Сейчас он такого уже не спросит. - Но разве можно стать счастливым, что-то забыв? Мне кажется, что человек только тогда и счастлив, когда в его памяти совсем свежи воспоминания о только что пережитых мгновениях страсти. А когда я их забуду - что же мне тогда останется?" - "Ну хорошо, - согласился бы я двадцать лет назад. - Возможно, счастье - не самое подходящее слово. Но в то, что именно способность забывать делает нас спокойными и довольными жизнью, - в это ты все-таки должен поверить..."

...........................................................................

............................

- Ладно, не расстраивайся, - снизошла к его страданиям К. - На вот, платок возьми, а то у тебя слезы в глазах...

И поднялась на подножку автобуса. А платок так и остался у него навсегда: маленький, белый, отделанный по краям кружевами, с крохотным пятнышком алой помады в уголке.

8

В этой истории с К. Алексей Михайлович отделался довольно легко. Он хоть и страдал, лишившись прелестной любовницы, но страдал не слишком сильно. Только в те минуты, когда он стоял на остановке и смотрел вслед автобусу, - только тогда страдание его было велико. И только тогда оно было подлинным - из числа тех страданий, на какие мы с вами способны не каждый день. Такое страдание украшает человека. Делает его лучше и чище. Возвышает над собой. Жаль, что ненадолго.

Когда Алексей Михайлович отвел глаза от исчезающего вдали автобуса, когда машинально опустил руку с платком (до этого он театрально прижимал его к губам), когда достал пачку сигарет и щелкнул зажигалкой - тогда он еще содержал в себе страдание целиком, во всей его первозданной силе и чистоте. Но едва он глубоко затянулся, испытав при этом непривычное, усиленное по контрасту со страданием, удовольствие, едва повернулся и сделал первый неуверенный шаг, чтобы уйти с остановки, что-то в нем шевельнулось, будто стрелка чутких весов, и страдание его пока что едва заметно, но уменьшилось.

И с каждым шагом, приближающим его к дому, оно становилось все меньше и меньше. И даже не в том дело, что меньше - человеку не обязательно взваливать на себя неподъемную ношу, чтобы глубоко и по-человечески страдать, вполне хватит и несчастья средней величины, - а в том, что с каждым шагом и каждой сигаретной затяжкой его страдание становилось уже не таким настоящим, не таким всеобъемлющим. Уже не страдание полностью заполняло и растягивало оболочку в форме мужчины двадцати пяти лет от роду с искаженным болью лицом, вытесняя из нее все мелкое, суетное, пошлое, а мужчина двадцати пяти лет от роду нес в себе наряду с мелким, суетным и пошлым еще и страдание. И поскольку он не мог себе позволить отдаться страданию целиком - такая возможность предоставляется только героям дамских романов, - а должен был продолжать жить своей привычной жизнью, ему кроме страдания требовалось многое другое, по большей части мелкое, суетное и пошлое, однако объем оболочки был ограничен, и ему приходилось все сильнее и сильнее сжимать свое страдание, делать его соразмерным прочим эмоциям, чтобы оно заняло лишь отведенную для него часть объема, нашло место в общем ряду, как новая, очень важная, но все же стандартного размера книга находит место на книжной полке, которая с виду кажется забитой до отказа.

Пару дней спустя страдалец уже с некоторым трудом отыскивал среди мелкого, суетного и пошлого свое заметно уменьшившееся страдание. Пожалуй - слишком уменьшившееся, почти до неприличия, так что и страданием его теперь трудно было называть - так себе страданьице. И ему приходилось преувеличивать его, высиживать, как яйцо, чтобы оно стало чуточку побольше и поживее, потому что оно было единственным напоминанием о пережитом. Однако это было бесполезное занятие: подчиняясь объективным законам, страданьице неумолимо сокращалось с каждым днем, и примерно неделю спустя ему уже приходилось делать ощутимые усилия, чтобы хоть что-то почувствовать, а по прошествии двух недель от страданьица осталось только слово, пустая графическая оболочка, разбитая скорлупа - без цыпленка и без яйца.

Именно тогда Алексей Михайлович вывел свой личный Первый закон любовной термодинамики. Закон этот гласит:

"После того, как любовные отношения между мужчиной и женщиной прекращаются, страдания, причиненные разрывом, длятся ровно половину того срока, что длились отношения".

9

Страданьице не помешало Алексею Михайловичу наилучшим, как ему казалось, образом подготовиться к возвращению жены: коврик был тщательно пропылесосен, мешок пылесоса очищен от спрессованной пыли (он допускал, что Людмила произведет археологические раскопки и обнаружит в слежавшейся пыли женские волосы: длинные, вьющиеся, черные - К., и короткие, светлые - О.), полы вымыты, постельное белье сдано в прачечную, бутылки - в приемный пункт, и не осталось вроде бы никаких улик, никаких свидетельств его двойной неверности, если, конечно, наблюдательные соседи не поспешат осведомить жену о происходивших в ее отсутствие безобразиях.

Соседи не поспешили. Но брак Алексея Михайловича это не спасло. Напрасно он терзался ревностью, напрасно подозревал Бабника, напрасно старался опередить жену, отомстить ей за неверность до того, как она изменила ему. Она, конечно, изменила, но на целостности их брака эта мимолетная измена, уравновешенная двумя полноценными изменами самого Алексея Михайловича, не сказалась.

Хотя как знать... Тут сработала достаточно сложная ассоциация идей. Когда уверенный в себе Бабник отработанным движением завалил трепещущую в ожидании Людмилу на небрежно застеленную койку, ей, надеявшейся испытать какое-то неведомое, сказочное блаженство, неожиданно припомнились обстоятельства их с Алексеем Михайловичем знакомства. Такая же там была небольшая комната в общежитии, только не с двумя, как здесь, в доме отдыха, а с тремя впритык поставленными койками; так же точно распаленно дышал на нее алкоголем и табаком будущий супруг; так же точно совокупляться приходилось молча и быстро, в постоянном страхе, что кто-нибудь войдет и увидит. И так же точно, сделав свое дело, ее первый после мужа любовник отвалился от тела и закурил. А потом и вовсе торопливо попрощался и ушел.