Избранное - Давид Самойлов

5. Смерть Цыганова

Под утро снился Цыганову конь.Приснился Орлик. И его купанье.И круп коня, и грива, и дыханье,И фырканье — все было полыханье.Конь вынесся на берег и в огоньЗари помчался, вырвавшись из рукХозяина. Навстречу два огняДруг к другу мчались — солнца и коня.И Цыганов проснулся тяжело.Открыл глаза. Ему в груди пекло.Он выпил квасу, но не отлегло.Пождал и понял: что-то с ним не так.Сказал:— Хозяйка, нынче я хвораю.—С трудом оделся и пошел к сараю.А там, в сарае, у него — лежак,Где он любил болеть.Кряхтя прилегИ папироску медленно зажег.И начал думать. Начал почему-тоПро смерть: «А что такое жизнь — минута.А смерть навеки — на века веков.Зачем живем, зачем коней купаем,Торопимся и все не успеваем?И вот у всех людей удел таков».И думал Цыганов:«Зачем я жил?Зачем я этой жизнью дорожил?Зачем работал, не жалея сил?Зачем дрова рубил, коней любил?Зачем я пил, гулял, зачем дружил?Зачем, когда так скоро песня спета?Зачем?»И он не находил ответа.Вошла хозяйка:— Как тебе? —А он:— Печет в груди.— И рассказал ей сон.Она сказала:— Лошади ко лжи.Ты поболей сегодня, полежи.—Ушла. А он все думал:«Как же это?Зачем я жил? Зачем был молодой?Зачем учился у отца и деда?Зачем женился, строился, копил?Зачем я хлеб свой ел и воду пил?И сына породил — зачем все это?Зачем тогда земля, зачем планета?Зачем? »И он не находил ответа.Был день. И в щели старого сараяПробилось солнце, на полу играя,Сарай еще был пуст до Петрова.И думал он:«Зачем растет трава?Зачем дожди идут, гудят ветра?А осенью зачем шумит листва?И снег зачем? Зачем зима и лето?Зачем?»И он не находил ответа.В нем что-то стало таять, как свеча.Вошла хозяйка.— Не позвать врача?— Я сам помру,— ответил ей,— ступай-ка,Понадобится — позову, хозяйка.—И вновь стал думать.Солнце с высотыМеж тем сошло. Дохнуло влажной тенью.«Неужто только ради красотыЖивет за поколеньем поколенье —И лишь она не поддается тленью?И лишь она бессмысленно играетВ беспечных проявленьях естества?..»И вот, такие обретя слова,Вдруг понял Цыганов, что умирает……Когда под утро умер Цыганов,Был месяц в небе свеж, бесцветен, новИ ветер вдруг в свои ударил бубны,И клены были сумрачны и трубны.Вскричал петух. Пастух погнал коров.И поднялась заря из-за яров —И разлился по белу свету свет.Ему глаза закрыла Цыганова,А после села возле ЦыгановаИ прошептала:— Жалко, бога нет.

1973—1976

Старый Дон-Жуан

Убогая комната в трактире.

Дон-ЖуанЧума! Холера!Треск, гитара-мандолина!Каталина!

Каталина(Входит.)Что вам, кабальеро?

Дон-ЖуанНе знает — что мне!Подойди, чума, холера!Раз на дню о хвором вспомни,Погляди, как он страдает!Дай мне руку!

КаталинаНу вас, старый кабальеро.(Каталина убегает.)

Дон-ЖуанПостой!.. Сбежала,Внучка Евы, род злодейский,Чтобы юного нахалаУблажать в углу лакейской!Где мой блеск, где бал насущныйЕжедневных наслаждений!А теперь девчонки скучнойДомогаюсь, бедный гений.Зеркало! Ну что за рожа!Кудрей словно кот наплакал.Нет зубов. Обвисла кожа.(Зеркало роняет на пол.)Вовремя сойти со сценыНе желаем, не умеем.Все Венеры и ЕленыИзменяют нам с лакеем.Видимость важнее сути,Ибо нет другой приманкиДля великосветской сукиИ для нищей оборванки.Старость хуже, чем увечье.Довело меня до точкиСтрашное противоречьеСущества и оболочки…Жить на этом свете стоитТолько в молодости. ДажеЕсли беден, глуп, нестоек,Старость — ничего нет гаже!Господи! Убей сначалаНаши страсти, наши жажды!Неужели смерти мало,Что ты нас караешь дважды?Юный дух! Страстей порывы!Ненасытные желанья!Почему еще вы живыНа пороге умиранья?..Неужели так, без спора,Кончилась моя карьера?..Каталина! Каталина!(Входит Череп Командора.)

ЧерепЗдравствуй, кабальеро!Сорок лет в песке и прахеЯ валялся в бездорожье…

Дон-Жуан(отпрянув в страхе)Матерь божья! Матерь божья!Кто ты?

ЧерепПомнишь Анну?

Дон-ЖуанКакая Анна?Ах, не та ли из Толедо?Ах, не та ли из Гренады?Или та, что постоянноРаспевала серенады?Помню, как мы с ней певалиВ эти дивные недели!Как она теперь? Жива ли?Ах, о чем я, в самом деле!..Что-то там с ее супругомПриключилось ненароком.Не о том ли ты с намеком?Череп, я к твоим услугам.

ЧерепЯ не за расплатой.Судит пусть тебя предвечный.Расплатился ты утратойЮности своей беспечной.Старый череп Командора,Я пришел злорадства ради,Ибо скоро, очень скоро,Ляжем мы в одной ограде;Ибо скоро, очень скоро,Ляжем рано средь тумана —Старый череп Командора,Старый череп Дон-Жуана.

Дон-Жуан(смеясь)Всего лишь!Мстишь за старую интрижку?Или впрямь ты мне мирволишь?Иль пугаешь, как мальчишку?Мне не страшно. На дуэлиМог я сгинуть для забавы.А теперь скрипят, как двери,Старые мои суставы…

ЧерепСмерть принять — не шлюхуОбнимать. А ты, презренный,Ничего не отдал духу,Все ты отдал жизни тленной.

Дон-ЖуанЯ жизни тленнойОтдал все. И сей блаженныйСон мне будет легче пуху.Ни о чем жалеть не стоит,Ни о чем не стоит помнить…

ЧерепКрот могилу роет…Собирайся. Скоро полночь.

Дон-ЖуанЯ все растратил,Что дано мне было богом.А теперь пойдем, приятель,Ляжем в логове убогом.И не будем медлить боле!..Но скажи мне, Череп, что там —За углом, за поворотом,Там — за гранью?..

ЧерепЧто там?Тьма без времени и воли…

1976

Сон о Ганнибале

Однажды на балтийском берегу,Когда волна негромко набегала,Привиделся мне образ Ганнибала.Я от него забыться не могу.Все это правда и подобье сна,И мой возврат в иные времена.

— Чего Россия нам не посылала —Живой арап! — так, встретив Ганнибала,Ему дивился городок Пернов.Для этих мест он был больших чинов.Сей африканец и поэта прадедНапрасно, говорили, слов не тратит,А чуть чего — пускает в дело трость.За это в нем предполагали злость.Портреты Ганнибала мало схожиС оригиналом — только смуглость кожи,Но живость черт, огонь, сокрытый в нем,И острый ум — не вышли ни в одном.Глаза как пара черных виноградин,Походкой мягок и фигурой ладен,Во цвете лет мужских, не слаб, не хвор.И по военной табели — майор.Заслугами, умом и сердцем храбрымОн сходен был с Венецианским мавром.Но не Венеция — увы! — Пернов,Для африканца климат здесь суров.И вообще арап в России редок,Особенно такого внука предок!При нем — жена. Гречанка. Дочь Эллады.А может быть, Леванта. Мы бы радыНазвать ее красавицей. Когда бПриехал с Афродитою арап,Сюжет у нас пошел бы без задоринИ был бы слишком ясен и бесспорен.Но с самого начала вышел сбой.Дочь грека-моряка, она собойБыла нехороша. Слегка раскоса,Бледна, худа, черна и длинноноса.Но, видно, все же что-то было в ней.Арап ее любил. Ему видней.Он явно снисходил к ее порокам,Поскольку греки ближе к эфиопам.В ту пору швед, преодолев разброд,На нас напасть готовил мощный флот.И положили русские стратеги,Чтоб вражеские отвратить набегиИ на предмет закрытия путей,Усилить ряд приморских крепостей.Взял знаменитый граф фельдмаршал МинихЗаботу на себя о тех твердынях.И для устройства крепости ПерновИм послан был майор Абрам Петров.Весь день он пропадал на бастионахИ занимался устроеньем оных.И, в увлечении взойдя на вал,Он обо всем другом позабывал.Фортификацию воображеньемОн дополнял. И к будущим сраженьямГотовил бастионы и валы.Он инженер был выше похвалы.Честолюбивый русский абиссинецГотовил шведам дорогой гостинец,Ведь он недаром наименовалСебя Абрам Петрович Ганнибал.А может быть, и впрямь в него запало,Что род его идет от Ганнибала.Погряз в трудах арап полуопальный.Супруга же весь день томилась в спальнойИ грезила лениво наяву,Воспоминая детство и халву.Она скучала. Городок степенныйЕе стеснял тоскою постепенной.Всего две тыщи душ, да гарнизон.Конечно, в этой скуке был резон.Ее не тешил моря свет жемчужный,Ей снился берег дальний, город южный,И пена белая, край синих вод,И уходящий в море галиот.Он звал к себе и уходил все дальшеПеред печальным взором Ганнибальши.Добро бы муж хоть вечером домой.А он едва увидится с женойВ обед — и снова не до разговоров.Преподавал он в школе кондукторовЧерченье, математику. И тамВсе время проводил по вечерам.А шел домой — хотя в Пернове летомПочти не видно ночи, но при этомНа улицах ни звука, ни души —Весь город спит. И дивно хорошиВверху деревья, крыши, шпили, трубы.А дома спит жена, надувши губы,В себе младенца бережно растя,Да и сама похожа на дитя —С плеча сползает теплая перина…Майор читал трагедии Расина.В той школе, где преподавал арап,Состав учеников был слишком слаб.Не помнили, что дважды два — четыре,А только куролесили в трактире.Один среди развратных молодцовНауку понимал Иван Норцов,С налету схватывал, толково, спороИ потому стал слабостью майора.Для назидания Абрам ПетровРассказывал ему про век ПетровИ был пленен способным шалопаем.И тот был в дом все чаще приглашаем.Над ним посмеивались, что дурак.И, дескать, у арапа он арап.Майор же, честолюбье в нем питая,Нередко выручал праздношатая.К примеру — следствие завел кригсрехтО том, что кондуктор вовлек во грехДевицу Моор. И оная девицаКлялась, что обещал на ней жениться.Майор вступился. Хоть закон был строг,Но суд есть суд. И найден был предлог.И в результате учинить велелиНорцову наказание на телеИ тем покончить. Но обрел майорВрага — мамашу Моршу — с этих пор.В ту осень Евдокия разрешиласьОт бремени. И, как сие свершилось,Пустою бочкой покатился слух,Как будто точно узнано от слуг,Что родился на свет ребенок белый.Над этим потешался город целый.А Морша суетилась пуще всех.Ребенок же был смуглый, как орех.И, презирая сплетни городские,Майор назвал и дочку — Евдокия.Про слух он знал. Но был спесив и горд.И лишь послал в Коллегию рапорт,Прося отставки по болезни очной,Но вскоре был ответ получен срочный —Отказ. Повелено ему служитьИ, следовательно, в Пернове жить.А дело в том, что Миних-граф близ тронаТогда стоял. И, зная нрав Бирона,Считал, что бывший царский фаворит,Как нынче говорится, погорит,Коль будет на глазах у новой власти.Пожалуй, он был в этом прав отчасти…И лучше уж томиться от страстей,Чем пострадать безвинно от властей.Майор же был взбешен. В Пернове этомБессмысленных наветов быть предметом!И знал, что зря,— смирить себя не мог.И в горле день и ночь стоял комок.Он стал искать намеки в каждом словеИ не умел унять арапской крови.Входил к жене в покой. Смотрел дитя.И удалялся пять минут спустя.Его проклятое воображеньеРождало боль, похожую на жженье.И злобный случай подстерег его.Случилось это все под рождество,Когда в стрельчатых храмах лютеранеПоют свои молитвы при органе.Абрам Петрович заглянул во храм.И слушать службу оставался там.Тем временем к майору на квартируЗабрел Норцов, шатаясь без мундиру,Не помня, как вошел туда хмельной.И встал перед майоровой женой.В постели та застыла от испуга,Но вдруг послышались шаги супруга.Вошел майор. Норцова обнял страх.И он сбежал. Она вскричала: «Ах!»Абрам Петрович, помолчав с минуту,Промолвил: «Так!» И, повернувшись круто,Прошел к себе. В недоброй тишинеВесь замер дом. И он вбежал к жене.Гречанка закричала. Так был шалИ страшен муж. Он тяжело дышал,Сюртук расстегнут, а в руке нагайка.Он произнес сквозь зубы: «Негодяйка!» —И наотмашь ударил по лицу,Подставленному гневу и свинцу.Бил долго, дико, слепо. И сначалаОна кричала. После замолчала.Тут он очнулся. И, лишившись сил,Мучительно и хрипло вопросил:«Теперь ответствуй мне, была ль измена?»Она прикрыла голое коленоИ, утомясь от боли и стыда,Кровь сплюнула и отвечала: «Да!»Ее теперь нездешняя усталостьВдруг обуяла. Умереть мечталось.И молвила ему — как пулю в лоб:«Убей меня, проклятый эфиоп!Я никогда твоей не буду боле.И отдаю себя господней воле!»Всю ночь не спал арап. Унявши страсть,Он был готов теперь ей в ноги пасть.Но век не тот! Там нравы были круты,А честь и гордость тяжелей, чем путы.Свой кабинет он запер изнутриИ пил вино без просыпу дня три,—Российский способ избывать печали.И сам молчал. И все в дому молчали.В нем все смешалось — подозренье, гнев,Раскаянье, любовь. Как пленный лев,Весь день метался в узком помещеньеМеж мыслями о мщенье и прощенье.И вдруг пришел к жене. Сказал ей: «ТыМеня презрела из-за черноты.Но мне как на духу ответь — что было?И правда ли, что ты мне изменила?»И снова, так же твердо, как тогда,Ему гречанка отвечала: «Да!»И вновь ушел арап. И пил вино.Забросил службу. Затемнил окно.И тосковал. Кругом зима стояла.В каминах пело, в деревах стонало.Ненастная тогда была зима.Ему казалось, что сойдет с ума.Так пребывал он в городе Пернове,Тоскуя, злясь и мучась от любови.А в школе кондукторов без начальстваУже творилось полное охальство.Иван Норцов в компании гульнойХвалился, что с майоровой женойОн то да се, довел ее до ручкиИ не боится он столичной штучки…То слышал Фабер, тоже кондукто́рИ новый кавалер девицы Моор.И вскоре рассказал мамаше Морше,Что, мол, Иван, любезный друг майорши,Поддавшись увещаниям ее,Достал для негра смертное питье.Конечно, он добавил, что ИвануИ не такое приходило спьяну,Поскольку меж вралей он первый враль…Прошел январь. За ним настал февраль.Вдруг утром солнце глянуло. НевольноМайор очнулся и сказал: «Довольно!Солдат не баба. Вдруг и донесут,Что я давно бездельничаю тут.Неужто, государя друг вчерашний,Не справлюсь я со смутою домашней!»Надел мундир. И сразу же — на вал,На полверках и верках побывал.Распек команду. Обозвал: «Растяпы!»И пошутил. Отходчивы арапы.В трактире отобедал. К пирогамСтаканчик выкушал. По КуннингамПошел в почти хорошем настроенье,Свое позабывая нестроенье.И вдруг — навстречу Морша. Ах, карга!Вот ты когда подстерегла врагаИ в ухо яд влила ему, радеяО мщении. Он слушал холодея.Вот здесь бы занавес. Но я не могНе написать печальный эпилог,Как Ганнибал ответил дикой местьюСвоей жене за мнимое бесчестье.И как она перед лицом судаНа все вопросы отвечала: «Да!»«Да!.. Опоить? Да! Прелюбодеянье?Да!»«Сквернодеицу за все деяньяИ за злоумышления гонятьПо городу лозой, потом послатьНавечно на прядильный двор». ТакоеРешенье подписало полковоеСудилище. И так учинено.Здесь ничего мной не сочинено.О Ганнибал! Где ум и благородство!Так поступить с гречанкой!.. Или простоСошелся с диким нравом дикий нрав?А может статься, вовсе я не прав,И случай этот был весьма банальный,И был рогат арап полуопальный?Мне все равно. Гречанку жаль. И яНи женщине, ни веку не судья…А что потом? Потом проходит бред,Но к прошлому уже возврата нет.Всходили в небо звезды Ганнибала,Гречанка же безвестно погибала,Покуда через двадцать лет СинодЕй не назначил схиму и развод.Арапу бедный правнук! Ты не мстил,А, полон жара, холодно простилВесь этот мир в часы телесной муки,Весь этот мир, готовясь с ним к разлуке.А Ганнибал не гений, потомуПрощать весь мир не свойственно ему,Но дальше жить и накоплять начатокВысоких сил в российских арапчатах.Ну что ж. Мы дети вечности и дня,Грядущего и прошлого родня…Бывает, что от мыслей нет житья,Разыгрывается воображенье,Тогда, как бы двух душ отображенье,Несчастную гречанку вижу я,Бегущую вдоль длинного причала,И на валу фигуру Ганнибала.А в небесах луны латунный круг.И никого. И бурный век вокруг.

Пярну,1977

Юлий Кломпус