Фицджеральд - Александр Ливергант

Высмеивали, но, повторимся, и научили работать — увлеченно, со страстью. На собственном примере. «После первых двух лет пребывания в университете я не вынес ровным счетом ничего, — писал Фицджеральд жене в августе 1940 года. — Зато за последний год в Принстоне проникся страстной любовью к поэзии, у меня возникли идеи, которые помогли мне сделать свой выбор в жизни».

У поэта, эстета, англомана Джона Пила Бишопа «высоколобость», любовь к высоким материям сочетались с общительностью, остроумием, со страстью балагурить и даже сквернословить, рассказывать скабрезные, «ниже пояса» анекдоты. У него, как и у написанного с него Томаса Парка Д’Инвильерса, голос был высокий, надтреснутый, манеры напыщенные, внешность обманчивая — учтивого, знающего себе цену ученого мужа. В отличие от Фицджеральда Бишоп — воплощенное усердие, к занятиям относится добросовестно, со всей серьезностью, «лица не общим выраженьем» — это не Уилсон — не выделяется, хотя одевается со вкусом, вообще, умеет себя подать. «Здесь вам ничего не грозит, — писал он о Принстоне, — если вы смотритесь, как учащийся приготовительной школы, если всем своим видом не даете понять, что отличаетесь от остальных». Он и не отличался — внешне. Конформизм не мешал ему сочинять изысканную декадентскую лирику (фавны, умирающие девы, увядающая природа — одним словом, «Weltschmerz»[26]) для «Литературного журнала Нассау», который одно время возглавлял, а также играть в серьезных — не чета опереткам «Треугольника» — пьесах, что ставились Английской драматической ассоциацией; в одной из таких пьес сыграл и Скотт. Даже в быту, тем более со сцены, говорил он несколько в нос, с подчеркнуто британскими искусственными интонациями, при этом от самой незамысловатой шутки — своей ли, чужой — этот интеллектуал и эстет мог разразиться безудержным хохотом, что, опять же, никак не соответствовало его образу меланхоличного, витающего в небесах книгочея и пиита. В целом же был он сдержан, держался с достоинством и даже отчасти высокомерно. «Уже на первом курсе, — вспоминает один из преподавателей Принстона, — Джон настолько владел собой, что походил на юного английского лорда». Не такого уж юного: из-за перенесенной в детстве болезни в Принстон Бишоп поступил двадцати одного года, и его легко можно было принять не за студента-первокурсника, а за молодого преподавателя. Он, собственно, и преподавал: вел литературные диспуты в «Квадрате» и в «Кофейном клубе», читал сокурсникам стихи, свои в том числе, разбирался лучше многих принстонских профессоров в поэзии, современной и классической, прививал своим менее искушенным товарищам любовь к слову. «За какие-нибудь пять месяцев, — вспоминал потом Фицджеральд, — он помог мне распознать разницу между истинной поэзией и поделкой».

Бишоп оказывал существенное влияние на круг чтения своего младшего, куда менее начитанного и более легкомысленного друга, которого сразу же выделил и полюбил за необузданный темперамент, всегдашний оптимизм, непосредственность. В воспоминаниях Бишопа «Фицджеральд в Принстоне» и в его же стихах образ Скотта по существу один и тот же. Бишоп переводит на прозаический язык им же созданную поэтическую метафору.

В стихах:

Был полон обещаний, как весна,Приход твой: золото нарцисса в волосах —Так ветер вдохновен, когда пусты лесаИ каждый миг запеть готова тишина[27].

И в прозе: «Фицджеральд был жизнерадостный, цветущий блондин, напоминающий, как кто-то заметил, нарцисс»[28].

Когда в своих воспоминаниях о Фицджеральде Бишоп отмечает, что Скотт прочитал «куда больше меня», мы не можем не чувствовать в этих словах снисходительную интонацию мэтра: прочел, может, и больше, но важно ведь, что, а не сколько. Вот этим что Фицджеральд Бишопу, да и Уилсону тоже, и обязан.

Отношения «учитель — ученик» сохранились у Бишопа и Фицджеральда, близких друзей, и после Принстона. Для Скотта Бишоп, при всей их близости, и в дальнейшем оставался мастером, «arbiter elegantiae»[29], хотя к середине 1920-х ученик учителя уже давно превзошел — и в том, сколько написано, и в том, что и как. Сопоставление, впрочем, хромает: Фицджеральд писал прозу — романы, рассказы; Бишоп же главным образом — стихи и эссе. Фицджеральд ориентировался на широкого читателя, на его вкусы, далеко не всегда взыскательные. Бишоп — на читателя разборчивого, элитарного. Фицджеральд на стихи Бишопа не отзывался, вообще о поэзии никогда ничего не писал; Бишоп же внимательно, иной раз не без некоторого предубеждения, следил за ростом «ученика». После выхода в свет «Великого Гэтсби» в письме Фицджеральду упрекнул роман — без особых на то оснований — в многословии (а ведь всего-то 150 страниц, бывают романы и подлиннее), размытости, отсутствии точности, образ главного героя показался ему поверхностным. Критика Бишопа была большей частью «не по делу», однако Фицджеральд принимает ее с благодарностью. Дань вежливости? Или — сложившимся отношениям? «Я непременно подумаю над твоими словами о точности. Боюсь, я не стал еще тем беспощадным мастером, который, не дрогнув, убирает прекрасные, но не к месту написанные куски. Прав ты и насчет Гэтсби, он и в самом деле написан неровно, смазанно…»[30] Пройдет без малого десять лет, и Фицджеральд будет с нетерпением ждать очередного отзыва «беспощадного мастера», своего литературного душеприказчика. На этот раз — на свой четвертый и самый большой роман «Ночь нежна». «Самое время, — пишет он Бишопу 2 апреля 1934 года, — встретиться и поразглагольствовать о значении литературы». В этих строках прочитывается и спрятанный за иронией («поразглагольствовать») страх, как бы Бишоп не присоединился к превалирующей, довольно сдержанной оценке романа, а также — довольно прозрачный намек на любовь поэта к рассуждениям на отвлеченные темы. Удалось ли друзьям-писателям встретиться и «поразглагольствовать о значении литературы», нам неизвестно, зато мы знаем, каким был отзыв Бишопа. «Книга по сравнению с „Гэтсби“ не знаменует собой шага вперед». Коротко и ясно. И, увы, справедливо — не будем, впрочем, торопить события.

Джон Пил Бишоп принес пользу не только Фицджеральду, которому он привил вкус к серьезной литературе, но и его биографам. В высказываниях Бишопа о Фицджеральде — студенте и литературном дебютанте, нет откровений, ярких, запоминающихся умозаключений; встречаются общие места и даже заемные мысли. За три года до смерти Фицджеральда Бишоп, вслед за Хемингуэем, в статье в «Виргиния коутерли» повторяет ставшую уже избитой мысль о том, что Скотт был «пленником мира очень богатых людей». Есть вместе с тем в воспоминаниях Бишопа наблюдения тонкие и здравые. «Ему было 17, а он уже тогда собирался стать гением… словоохотливый молодой человек… из стен Принстона он вышел без диплома и без особых знаний. Зато уносил материал для двух романов»[31]. Всё так и есть: и словоохотлив, и собирался стать гением, и «особых знаний» за время обучения в Принстоне не приобрел. Да и материала из своей «alma mater» вынес немало — и не для двух романов, а для всего, по существу, что ему предстояло написать.