Куприн — мой отец - Ксения Куприна

По этому поводу появились карикатуры и анекдоты в разных газетах.

В Житомире у нас завелся новый член семьи, черный пудель Негодяй. Хотя в очерке «О пуделе» Александр Иванович пишет, что название это было ему дано вовсе не по заслугам, но впоследствии Негодяй вполне оправдал свою кличку. Мне много о нем рассказывали. Когда художества пуделя довели родителей до отчаяния, его попробовали кому-то отдать. Но Негодяй всегда возвращался назад, грязный, с довольной улыбкой на морде и «вовсе неприличный».

Александр Иванович привел Негодяя на спектакль в житомирский театр. Так как пьеса отцу не понравилась, он громко стал разговаривать с собакой, что, конечно, вызвало неудовольствие публики, и Куприна попросили освободить помещение.

Это была одна из тех шуток, которые потом раздувались в газетах как дикие выходки отца.

Наконец был получен развод с Марией Карловной, и 16 августа 1909 года Александр Иванович собрался повенчаться с мамой и крестить меня. (Крестины все время откладывались, так как мои родители не хотели записать меня как незаконнорожденную). Батюшков тогда находится в Павлограде; по-видимому, он приехал на торжественный случай, чтобы стать моим крестным отцом и присутствовать на двух церемониях. Крестной матерью была Зинаида Ивановна — младшая сестра отца. Крестили меня в селе Гуменик, и были эти крестины совершенно необычайными.

Священник наотрез отказался крестить годовалого ребенка, не желая марать таким безобразием церковные книги. Его долго упрашивали, и наконец он согласился, но с тем условием, что запишет меня как новорожденную. Подумав, мои родители согласились, зная, что для женщины впоследствии всегда будет приятно быть моложе в официальных бумагах.

Рассказывали, что, когда по ходу церемонии нужно было опустить меня в купель, я вытянулась дугой и так закричала, что задрожали своды сельской церквушки. Услышав мой вопль, наш пудель Негодяй ворвался с диким лаем в церковь, что, конечно, вызвало переполох.

Федор Дмитриевич Батюшков, дрожа от беззвучного смеха, не заметил, с зажженной свечкой в руках, как нечаянно поджег длинную гриву священника. Пока тушили попа, выводили из церкви Негодяя, прошло довольно много времени, и измученный священник согласился не окунать меня в купель, а только окропить мою голову.

Об этом происшествии особенно любил вспоминать Александр Иванович.

В конце августа 1909 года мы переезжаем в Одессу, где вскоре снимаем квартиру с видом на море. Для Куприна начинается довольно бурный одесский период.

Там завязалась его многолетняя дружба с художником Нилусом, с борцами Иваном Заикиным, Иваном Поддубным и известным летчиком и спортсменом С. И. Уточкиным.

Мой отец объездил почти всю среднюю Россию, любил многие ее города, уезды, пейзажи, но особое место в его сердце занимала Одесса. События многих повестей, рассказов, очерков, таких, как «Гранатовый браслет», «Белая акация» и других, происходят в этом своеобразном колоритном порту.

Отец всегда вспоминал об Одессе с особой нежностью. Родители часто мне потом рассказывали о маленьких происшествиях 1909–1910 годов, которые были полны острых ощущений — радостей и горечи.

Александр Иванович получал массу писем после выхода «Ямы», преобладали анонимные. По этому поводу он говорил сотрудникам газет:

«Ругают меня за первую часть „Ямы“, называют порнографом, губителем юношества и, главное, автором грязных пасквилей на мужчин. Пишут, что я изображаю все в неверном виде и с целью сеяния разврата. Это бы ничего! Письма от анонимов, изрыгающих хулу, меня не удивляют. Уязвленные обыватели, отстаивающие публично целомудрие и мораль, а втихомолку предающие всем грехам Содома и Гоморры, вправо сердиться. Но вот критика меня удивляет. Как можно так поспешно делать окончательные выводы о произведении, которое еще не окончено? Одни критики меня расхвалили, другие разругали, а в общем, они меня сильно пугают своими советами.

Между прочим сильно тормозит работу опасение цензуры. Право, раньше жилось лучше. Знать: напишешь, пошлешь в цензуру, а потом исправляй. Теперь же боишься, как бы вся книга не была задержана из-за одной-двух глав».

Шаткое материальное положение, неустроенность, вечные денежные затруднения, ядовитые уколы всевозможных газет, — хотя отец принимал многое с большим юмором, — не могли, конечно, не отразиться на его настроении, на его творчестве, для которого ему необходимы были тишина и покой. Мама оберегала его как могла, но она была тогда еще молодой и очень неопытной, не всегда могла совладать со стихийным нравом Александра Ивановича. Часто у отца случались приступы отвращения к жизни и к себе, усталости и неврастении. Тогда он прибегал к алкоголю, который всегда действовал на него раздражающе. (Негодяй, который быстро освоился в Одессе, мог найти отца, где бы он ни был, и привести домой.)

5 сентября 1909 года журналист Хейфец предложил Куприну подняться на воздушном шаре и потом написать об этом очерк. 13 сентября полет был осуществлен вместе с С. И. Уточкиным. Шар поднял в воздух журналиста Горелик. О своих впечатлениях отец пишет очерк «Над землей». Вскоре после полета, это было уже осенью, один одессит, большой почитатель таланта Куприна, предоставил ему свою роскошную дачу на берегу моря. Отец пишет Батюшкову, что надеется уже не сдвинуться оттуда, что стоят чудесные ясные дни, что в море 19°. «С рыбаками еще не подружился. Их здесь много, и все народ суровый».

Но опять все оказалось не столь привлекательным, как выглядело вначале.

Отец пишет Батюшкову 21 сентября 1909 года:

«Дорогой Федор Дмитриевич и кум!

Живем на даче на Б. Фонтане. Огромный дом, со светелкой для меня наверху, много комнат, и все это навязал мне — представь, бесплатно! — какой-то еврей, мой пылкий поклонник. Конечно, я его вознагражу по-царски! Но кругом уже разъехались все дачники, мы одни. Лиза пугается, нет припасов, по ночам воют на луну брошенные собаки, а в окрестностных дачах жулики обдирают оставшиеся балконные занавески.

Кстати: твоя крестница все болеет животом. Выписываем доктора из Одессы, и каждый его приезд обходится нам в 20 рублей. Нянька уехала в Житомир, у нее заболели дети.

Летал на днях на воздушном шаре. Теперь, по своей психологии, я тверд и окончательно уверен, что ни при каких условиях во время падения шара никто не схватится за клапанную тоненькую веревочку, а только за канат. Это я проверял на себе, находясь на высоте 1200 метров.

Прости, что так долго не отвечал на твои письма. Теперь буду тебе писать много и часто. Но с тобой у нас постоянно так бывает, что то ты, то я вдруг упираемся и молчим.