Дикая стая - Эльмира Нетесова

— Это ты уже о себе рассказал, — усмехнулся Корнеев одними губами.

— Подначиваешь? А вот мы думаем, куда тебя определить на теплое время года?

— Игорь мне уже говорил, в говночисты!

— Э-э, нет! Вакансия занята! На эти работы направляем алкашей. Они там трезвеют быстро. Работают даром. Стараются подольше держаться трезвыми, чтоб не попасть в вытрезвитель. А оттуда — в ассенизаторы. Мы троих совсем пить отучили таким путем. Эта должность — школа трезвенников.

— Мать моя — коза облезлая! Даже это в блате! — удивился Гоша, хохоча.

— Так куда же вздумали воткнуть по теплу или в теплую? — уставился поселенец на участкового.

— Окончательно не решили, хотя предложений много. До тепла еще есть время. Присмотримся, решим, без дела не оставим, не беспокойся. Может, кочегаром в баню…

— В женскую? — загорелись глаза мужика.

— Котельная одна на всех! — успокоил лейтенант и продолжил, — а может, рабочим в столовую. Дров подрубить, помои вынести, картошку, рыбу почистить.

— Слушай, участковый, да это работа для плесени. Я ж еще не смылился вконец.

- Тогда на стройку!

- Там я на втором месте после барана! Не мое это дело. Даже на зоне в стройцех не посылали. Знали, никакого понта и навара там от меня не будет.

— Ну, что ж, отправим ремонтировать дороги, мост, а может, аэродром будешь ремонтировать. Хотя куда тебе? Ты ж сразу в бега намылишься. Зубами, т пропеллер ухватишься, когда узнаешь, что летит на материк! — рассмеялся участковый.

— Жидко здесь с местами. Где я хотел бы — вы не пустите, где вы предлагаете — мне тошно, да и выбора нет.

— Не горюй! До весны определимся. Еще есть и запасе время, — встал участковый со стула и, подойдя к двери, сказал негромко: — Только ты не сорвись нигде! Держи себя в руках. Не опозорься. Договорились?

Корнеев коротко кивнул головой. Участковый шагнул за порог, тихо закрыл за собой дверь.

Дом еще жил. Звенела ложками за стеной Марина, шелестел газетами Андрей, тихо хныкала малышка. А за второй стеной напевал «Шотландскую застольную» Игорь Павлович:

…налей скорей бокалы, забот как ни бывало, налей скорей нам грогу…

«Этому уже едино, с кем выпить и кто ему нальет. А вот я снова один останусь. Не то выпить, обматерить будет некого», — подумал Гоша и вспомнил камеру-одиночку.

Туда его воткнули после очередной попытки к побегу. Поначалу, как полагалось, охрана вломила от души. Гоша с неделю не мог на ноги встать. Забыл родное имя и даже кликуху. Все запеклось в крови. Долго не мог определить, где у него голова и где задница? Что еще живо, и что оторвалось?

Какая там жратва? О ней не вспоминал. Рот распух, язык прокушен. Губы лепешками отвисли. Если б сам себя увидел в зеркале, заикой остался бы до конца жизни.

Но ни это оказалось самым страшным, а одиночество. Гоша много раз бывал в шизо. Случалось, неделями не выпускали его оттуда, но он выходил живой, потому что сидел в шизо не один. Было кому ободрить, поддержать, с кем перекинуться словом. И Гошка не комплексовал. Другое дело — одиночка… Сунуть в эту камеру — все равно что заживо втолкнуть в могилу. Даже видавшие виды фартовые боялись этой камеры, зная, что многие в ней свихнулись, умерли, либо приобрели неизлечимые болезни. Здоровые, крепкие мужики не могли выдержать в том бетонном мешке больше недели. Избитому, ослабленному и беспомощному выжить в ней шансов не было.

Сунув Гошу в одиночку, охрана с неделю не заглядывала туда. Знали, если очухается зэк, сам даст знать о себе, заколотится в дверь, заорет, потребует пайку и воду. Так оно и случилось. Корнееву сунули через окошко баланду, пайку хлеба и кружку кипятка. Гошка проглотил содержимое и только после этого, оглядевшись, понял, где находится.

Ни голоса, ни звука не доносилось до него. Ори, хоть тресни, никто не услышит. Умри — не узнают долго. Гошка, непривычный к одиночеству, развлекался, как мог. Вначале пел, но песен знал немного, да и те блатные. Голос у него был как у медведя с похмелья. Слуха никакого. И все же по нескольку раз спел каждую песню, пока окончательно не надоел самому себе. Тогда он стал разговаривать с кентами, представив каждого как наяву, и спорил с ними, ругался и мирился, потом опять базарил, требовал увеличить его навар от Дела, даже грозил урыть, но никто не отвечал.

Гошка пытался спать, и это надоело. Устало тело, от бетонной тишины глохла душа.

Кенты! Корефаны, живые или жмуры, отзовите, хоть кто-нибудь! — стучал в стены, в дверь, но напрасно.

Так прошли еще две недели. Ему молча просовывали еду и тут же наглухо закрывали оконце.

— Откройте, падлы! Слышите или нет, проклятью легаши! Кройте по фене, только дайте мне услышать голоса! Ведь жив покуда! — садился на корточки, спиной к стене и плакал, как ребенок, от одиночества, душившего его своими самыми жестокими лапами.

Гоша слышал, что одиночками пытали многих. Не понимал и удивлялся, что, мол, тут такого? Но через месяц взвыл, запросился наверх к своим. Пусть о шизо, но только отсюда подальше. Его выпустили еще через неделю.

Когда охранник пришел за Корнеевым, чтоб увести из камеры, Гоша плакал навзрыд и был недалек or срыва. Он едва не ослеп, попав во двор. Глаза, привыкшие к темноте, мигом заслезились.

— Присядь, прикрой глаза ладонью. Посиди вот так, не принимай руку резко. Дай глазам постепенно привыкнуть к свету. Смотри сквозь пальцы. Вот так…

— Ты не молчи, говори хоть что-нибудь, — просил Гоша, даже не видя того, кто рядом.

— Нельзя мне долго с тобой быть. Тебе будет кисло, — предупредил человек.

— Почему?

— Я — пидер, — ответил виновато.

— Тебя уделали в задницу, а меня поимели в душу. Лучше сдохнуть, чем влететь в одиночку! — вырвалось на крике.

Вернувшегося в барак Гниду с трудом узнали зэки. Он поседел, постарел. От прежнего Гоши в нем манн что осталось. Теперь он часто видел во сне, как охранники закапывают его живого в глубокую могилу, о старший охраны, желтолицый узкоглазый мужичонка, ехидно ощерив редкие мелкие зубы, спрашивал Гошу: «Как ты там дышишь, козел?» Корнеев сваливался со шконки в ужасе. Матерился во весь голос, получал от зэков по шее за побудку и снова ложился спать. В следующий раз снились зэки. Они пытали Гошу раскаленной арматурой.

— Лагерный синдром. Нервы на пределе. Этот долго не протянет. Гаснет человек, — сказал врач.

Гоша не сразу понял, что тот имел в виду. Он продолжал умирать каждый день. Говорили зэки, что, пережив одиночку, человек уже побывал на том свете и вскоре туда вернется. Земля никогда не отпустит свою жертву надолго.

— Гошка, давай поужинаем, — услышал поселенец голос Бондарева, вырвавшего из воспоминаний.

— Что ж молчишь, сосед? Даже не сказал, что уезжаешь в Октябрьский!

— А ты откуда узнал?

— Легавый проговорился. И не только ты. Андрей с Маринкой в другой дом уходят. Совсем один останусь, — понурился Гоша.

— Нет, одиночество тебе не грозит. Поверь моему слову. В поселке с жильем нелегко. Кого-то поселят вскоре, да и я не завтра уезжаю. Еще недели две тот юрист будет пенсию оформлять. Потом, чего горевать? К тебе уже сегодня Анна наведывалась. Видно, хочет продолжить знакомство. Вот только пурги нет как повода, — усмехался человек криво.

Игорь принес печеную картошку, почищенную селедку, заваренный чай и сахар. Гоша вытащил сало, хлеб, бутылку водки, рыбу и пару головок лука. Бондарев крякнул от восторга:

— Царский стол! Давай Андрея позовем! — стукнул в стену, не дождавшись согласия.

Андрей принес еще одну бутылку водки, кусок колбасы и, сев к столу, сказал:

— Скоро в новую квартиру переедем. Раньше этого добивался, теперь неохота. Там соседи не то, что вы. Не знаю, как приживемся?