Сонник Инверсанта - Андрей Щупов

В одном из своих романов Илья Эренбург признавался, что мечтает услышать язык будней лет этак через сто. Уверен, в этом уличном кафе его любопытство было бы в полной мере удовлетворено. Впрочем, на рассуждения подобного рода меня больше не тянуло. Голову без того разламывало от избытка впечатлений, а желудок бурчал в предвкушении запоздалого обеда. Я еще немного его помучил, затем неспешно налил в пластиковый стаканчик пенную, отблескивающую янтарем жидкость и взялся за булочку. Как только зубы мои впились в хлебную мякоть, мысли вспорхнули с пыльных насестов и, шелестя крыльями, унеслись прочь. На несколько минут я превратился в обычного счастливого обывателя — столь же счастливого, сколь и голодного. Шипучий янтарь заливал горячую булочно-котлетную кашицу, и мне было до глупого хорошо. Я жевал и думал, что без подобных желудочных моментов люди старели бы вдвое быстрее. Вдвое, а может, и втрое. Возможно, душа и впрямь ведет за собой тело, но и последнее способно отогревать первое.

Голод не тетка, и с простеньким обедом я расправился в два счета. Пора было спускаться с небес на землю, и я спустился, заглянув для начала в знакомый овощной подвальчик. Это и стало для меня новостью номер два. В подвальчике больше не торговали овощами, — теперь магазин нес гордое название «Казанова», а чем торгуют в подобных заведениях, знают даже семилетние дети. В столицах нечто подобное я встречал неоднократно, но городок Яровой издавна славился пуританскими обычаями, и можно было бы поклясться, что в той прежней жизни ничего похожего на улице Карамзина-Визирей не водилось.

Рассматривать яркие витрины я не стал. Уже не тянуло. Юношей с невысохшими сопелями, я, быть может, еще и поторчал бы у прилавков с пластиковыми, больше похожими на милицейские дубинки фаллоимитаторами. Сейчас же это было скучно и где-то даже непонятно. Я не видел ничего общего между всей этой резиново-химической аптекой и загорелой женщиной, вышедшей, скажем, из моря. И силиконовые вздутия, так явственно отличающиеся от женской груди, вызывали скорее грусть, чем желание. Женщин оттачивали, перекрашивали и подкачивали под некий унифицированный стандарт, и оттого женское начало куда-то терялось, уплывало, превращаясь в миф и легенду. Прав был Павловский: уже сейчас становилось ясно, что женщины будущего, подшитые, удлиненные и подтянутые, будут все, как одна, красивы и скучны. Этакие куклы «Барби», сошедшие с единого конвейера. Миллионы и миллиарды оживленных кукол…

Поднявшись из подвальчика, я огляделся по сторонам и тут же повстречался с мрачноватым кошачьим взглядом. В домишке напротив, в зарешеченном окне с выбитым внешним стеклом и треснувшим внутренним, сидел за решеткой насупленный кот. Полосатый заключенный. Практически зэк… Мне почудилось, что на рекламу подвальчика пушистое создание взирает почти с ненавистью. Кроха этой ненависти, само собой, досталась и мне, хотя я был совершенно ни при чем. В определенном смысле я тоже был жертвой…

Сбегая от кошачьих глаз, я повернул назад. Вероятно, делать этого не стоило. Потому что возле решетки, в которую минут пятнадцать назад я швырнул клочки билета, с сосредоточенными лицами копошилось трое обряженных в желтухи ремонтников. Решетка лежала чуть в стороне, а пара полосатых стоек заставляла людей огибать канализационный водосток справа и слева. Что именно изображали господа ремонтники, было не слишком ясно, но я подметил другое. Все мои обрывки эти парни успели подобрать и аккуратненько выложить на картонный лист. Без тени брезгливости эта троица шарила руками в глубине стока, среди окурков, листвы и прочего склизкого хлама выискивая пропущенные мелочи.

Дыхание у меня вновь захолонуло. Если перестрелкам в вагоне и лесочке я мог еще подобрать какое-то объяснение, то эту неприглядную мизансцену я отверг так же, как отверг полчаса назад искаженный вид родной пятиэтажки.

Решительно развернувшись, я снова зашагал. Быстро и не оглядываясь, мимо подвальчика «Казанова», мимо вертикальных кошачьих зрачков. И почти сразу почуял за собой слежку. Спина, если она должным образом напряжена, может сработать не хуже ушей и глаз. За мной кто-то шел, и уже через пяток-другой минут, прибегнув к помощи встречных витрин, я понял, что не ошибся.

Их было, как минимум двое, и дистанцию они выдерживали довольно ровную — не слишком отставая от меня, но и не спеша нагонять. Когда я задерживался, они немедленно находили себе занятие. Один из них начинал глазеть на товар местных искусников, второй поправлял шнурки и отряхивался, делая вид, что мороженное капнуло ему на штаны. Подобных трюков у них в запасе было, видимо, не густо. При очередном повороте моей головы эпизод с маскировкой повторялся, разве что менялись роли. Теперь уже любитель мороженого припадал лицом к матрешкам и выточенным из дерева президентам, второй шпичок ладонью принимался взбивать брюки, терпеливо развязывать и завязывать многострадальные шнурки. Словом, большими профессионалами я бы их не назвал. И потому с самоуверенностью дилетанта решил, что с «хвостом» у меня особых проблем не будет!

Раздраженно перебросив дипломат из левой руки в правую, я зашагал быстрее. Пусть, по крайней мере, потрудятся ножками! Уж лениться своим филерам я точно не позволю!..

Глава 8 Дважды два — снова пять

На Эрнста Неизвестного с его выныривающей к месту и не к месту нечаянной улыбкой громила совершенно не походил. Поскольку был мрачен и неразговорчив. И даже мысленно я уже не называл его Костиком. Мы сидели на лавочке, и я мучительно выдавливал из себя неуклюжие вопросы, почти не радуясь тому зыбкому обстоятельству, что речь здешних сограждан я, кажется, начинал потихоньку осваивать.

— Но ты ведь живешь в этом доме?

— И как бы быть в этом подъезде. Дальше что?

— Тебя зовут… Вас ведь зовут Константином, верно?

— Ну-ка, на-ко, и чего?

— Да так, ничего…

Громила продолжал хрустеть фисташками, шумно ширкал носом и аккуратно сплевывал шелуху в кулак. Выполнял он это с угрюмой сосредоточенностью, и удивляло более всего то, что он действительно старается не сорить. Доев орешки, он ссыпал скорлупу в тот же кулечек, смял его в ком, метко забросил в жестяную урну. Мы сидели на лавочке возле оштукатуренного двухэтажного дома. Такие здания, насколько я знал, в Яровом строили еще пленные немцы. Добротные домишки успели приютить тысячи семейств и если б не горели, как бенгальские свечки, верно, сумели бы дождаться четвертого тысячелетия. Во всяком случае, барачные эти дворики мне чрезвычайно нравились. Царила здесь какая-то своя особая атмосфера, абсолютно не городская, в которой способны были навещать странные мысли — вроде той, что деревья должны быть выше домов, крыши желательно покрывать черепицей, а чердаки придуманы специально для кошек, привидений и голубей.

— Мда… — я рассеянно огляделся. Разговор у нас явно не складывался. Малышня гоняла по двору мяч, азартно галдела, а громила, столь похожий и не похожий на друга моего детства Костика, мощной ладонью вытирал губы и досадливо морщил лоб.

— Послушай, на-ко, братан? Тебе-то в общем-то для чего? — он по-коровьи протяжно вздохнул. — Чего ты, на-ко, за вымя тут тянешь?

Еще раз глянув в его серые мрачноватые глазки, я окончательно понял, что обратился не по адресу. Был Костик — и сплыл.

— Да вот, поговорить хотел.

— Ну, так давай, если с мазой. Пивко на пару запульнем, рыбешку под соль. Чего сушь-то, на-ко, разводить? Или опять дурью перебрасываться?

— Да я думал… Видите ли, вы так похожи на одного моего знакомого.

— Все, на-ко, похожи. Это как на пить дать. Немного обезьяны, немного люди. — Собеседник звучно циркнул зубом. — У меня теща, на-ко, свинью напоминает, а жена дак почти жирафа. И что с той фермы значит?

«С той фермы» не значило ровным счетом ничего. Больше нам разговаривать было не о чем. Чувствуя себя не в своей тарелке, я поднялся. Костик, которого я когда-то знал, тоже был рыжеволос и широкогруд. Но МОЙ Костик никогда не говорил подобных вещей о женщинах — пусть даже чужих. Не умел он и смотреть на собеседников подобным образом. Словом, передо мной сидел совершенно чужой человек, и, извинившись, я торопливо покинул столь знакомый мне двор.

Было обидно и досадно. Ведь ждал этого кашалота, как последний идиот! Верил, что уж с Костиком-то — этим добродушным и несокрушимым гигантом, дружбой с которым мы все когда-то дорожили, ничего не случится. Однако случилось. Как случилось с Вениамином, работавшим в паре кварталов отсюда, как случилось с Лешкой-киоскером и Митей Косым. А в оздоровительный центр, куда я сунулся со своим бирюзовым удостоверением, меня и вовсе не пустили. Матрос со штыком равнодушно вернул удостоверение и казенным голос попросил мандат. Мандата в моих карманах не оказалось, и я окончательно потерялся. Сердобольная сотрудница, пробегавшая мимо, не поленилась заглянуть в ведомости. Очень быстро выяснилось, что ни одной из названных мною фамилий у них не значится…