Кавказские евреи-горцы (сборник) - Илья Анисимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От автора
Неделя под южным солнцем, неделя постоянно сменяющихся, ярких впечатлений среди чудных горных пейзажей, нигде и никогда не повторяющихся.
В этой рамке – клочок семитского племени, давным-давно заброшенный в кавказскую глушь, в среду чуждых ему и даже враждебных народов. Уголок завесы приподнят над борьбою, продолжавшеюся тысячелетия. Видишь, как эти обломки воинствующего Израиля крепли и вырастали в смелых и сильных людей на земле, облитой кровью, на скалах, уходящих в поднебесье.
Тут же рядом – драма изгнания… Обманутые мусульмане горцы, возвращающиеся из негостеприимной Турции домой, чтобы умереть среди безлюдных и молчаливых развалин родного аула, если уже нельзя жить в этих полуразрушенных саклях, где теперь только горные орлы вьют свои гнезда.
Отчего наши евреи выродились, отчего русский Израиль развратился? Разве менее кровавая борьба досталась на долю его собратий, заброшенных в горы Дагестана, разве не столь же томительно было их прошлое, разве они не страдали, не плавали такими же горючими слезами?.. Древний еврей тут весь перед вами.
Я не хочу ни ненавидеть, ни защищать. Я говорю только о том, что видел, и затем ставлю вопросительный знак.
Глава 1
Ночь в горах. Трагический злодей Магомед-оглы
Пахнет с утра жасминами. Кажется, дышишь не воздухом, а ароматом горных цветов. Глаз устает следит за извивами ущелий, за гребнями гор, за их вершинами, то выступающими серебрёнными куполами на яркой синеве чистого неба, то пропадающими вдали, чтобы минуту спустя опять замерещиться едва различаемыми контурами.
Грохот ручьев справа и слева… Ручьи впереди, ручьи позади… Точно попал в заколдованное царство текучей воды. Поневоле забудешь и неудобный ночлег в горах, и недавнюю усталь, и неудачи на охоте за каменными баранами-турами.
Или во мне совершенно нет инстинктов охотника, или я просто еще не усвоил всей прелести этой беспощадной травли – не знаю. Только как в Лапландии мне жаль было бить диких оленей, так и здесь рука не подымалась целить в эти красивые силуэты гордых животных, словно наслаждающихся с высоты своих неприступных скал громадною панорамою долин и ущелий, раскидывающихся под ними внизу.
Говорят, что тур по ветру не подпустит к себе никакого охотника, говорят, что, застигнутый врасплох, он «головою вниз бросается в пропасть и, ударившись лбом о камень, становится на ноги», – не знаю. Охотники – лгуны по принципу, натуралисты имеют слабость верить им, ну и Господь с ними… Ведь рассказывал же мне мой милейший спутник, Аду-Ника-Магомед-оглы, что жил у них в ауле некто Ходжал-Махи, умевший привораживать туров. От одного взгляда этого дагестанского нимврода каменные бараны делались неподвижными и подставляли грудь под пулю его ружья. Да и ружье у него было тоже заколдованное. Оно само поворачивалось дулом в ту сторону, где находился тур. Ходжал-Махи только и делал, что спускал курок.
– Ну а теперь у вас таких охотников нет?
– Нет… как русские пришли, ни одного не осталось. Перевелись все. Теперь только Юнус-оглы и ходит на туров из нашего аула. Остальным и дела нет… Молодежь – та тоже портиться начинает… Недалеко время, когда горные орлы домашними курами станут, а мужи вместо женщин детей рожать начнут. А все урус!
И Магомед печально покачал головою.
– Прежде, – горячо заговорил он, – у нас судился народ по адату или шариату. Теперь русские своих судов понаделали… Тут недавно какое дело было. Мальчик Кур-бан-оглы застал мать свою в поле с Сулейманом, соседом ихним. Разумеется, не добрым делом занимались они. Ну а мальчик хорошей крови был, не стерпел бесчестия и убил Сулеймана кинжалом. Что бы ты думал, вместо того чтобы оправдать его, как было бы у нас прежде, русский суд запер его в тюрьму!
– А сколько лет убийце?
– Тринадцатый только. Совсем напрасно пострадал, бедный.
– Неужели же прежде у вас так бы и оставили это дело?
– Зачем так! Тоже совесть была! Родные Сулеймана стали бы мстить. Правильное дело было бы – кровь за кровь; молодежь смелость и удальство показать бы могла… А теперь? Прежде народ честь знал, за обиду кинжалом расправлялся. Мужи были, а теперь бабами стали. Чуть что – к начальству бегут. Какого еще позора ждать?
У нас здесь есть один такой, жену свою поймал в кунацкой с гостем. Что бы ты думал? – с ужасом обратился ко мне Магомед. – Убил он их? Нет. Жене развод дал и на обольстителя ее, собачий сын, пошел жаловаться в суд. Просто им жить не стоит нынче… Кто говорит, все мы в молодости на эти дела ходили. Кровь играет, поневоле к соседу залезет жену воровать. А только мы знали, что голову свою за это несем, знали, что если оплошаем, так и совсем домой не вернемся!
А ночь действительно выпала на нашу долю плохая.
Черною пастью лежала еще ввечеру перед нами пещера. Мы забрались туда часа на два, пока не взойдет луна. В потемках нечего было и думать пускаться на удачу. На первом же повороте тропинки и мы, и лошади свернули бы себе головы. Кое-как в глубине грота удалось развести костер. У входа темнела холодная мгла. Злобно шипя, колыхалось пламя, с тихим свистом пробегало оно вверх по ветвям сухого орешника, и когда между ними попадался корень, узловатый и толстый – снопы золотых искр падали на черные плиты. Вверху то клубился дым, то багровый отблеск играл на сталактитах.
Костер погас скоро, только, тускло отгорая, еще шипели смолистые сучья. Около пещеры фыркали лошади.
– Теперь пора! Поедем!
Мы встали и вышли.
Высоко горели звезды в ночных небесах, разливая серебряный свет. Из мрака выступали утесы; вон один прямо перед нами, точно матово-белая глыба. Внизу, объятая туманом, долина как пропасть легла. Только какой-то огонек на самом дне ее то вспыхнет, то замрет…
– Костер тоже, – пояснил Магомед. – Тоже луны ждут.
Вон бьется и плещет горное озеро, дробится в огнистые искры. Точно призраки, из расщелин ползет, растет и клубится мглистая тьма.
И вдруг… Точно багровым заревом разом облило застывшую в голубом блеске окрестность. Месяц показался за Шайтан-горою. Далеко впереди зазмеились извивы тропинки, массы гор определились. Где прежде был однообразный фон, теперь легли оттенки ущелий и выступов. За пропастью налево, на склоне горы, засверкало несколько огоньков. Это горный аул, еще незаснувший… Лунный блеск красным заревом лег на его плоских кровлях, обдал багровым отсветом круглую, суживающуюся кверху башню минарета. Новый поворот дороги – и опять перед нами пустынная местность.
И мы тронулись вперед… В убогих ущельях нас охватывала со всех сторон влажная тьма, теплым и несколько душным воздухом обдавало на скалистых гребнях. Приходилось лепиться почти по отвесным скалам, ползти вдоль пропасти, так что кони сплошь наседали на левые ноги, чуть дотрагиваясь до обрывистого края тропинки правыми.
Словно черные пятна на серых утесах выделялись гроты. Некоторые из них искусственные. Одни высечены троглодитами в незапамятную старь, другие – в позднейшие времена жителями окрестных аулов, спасавшимися сюда от набегов осетин валаджарских. Какую эффектную картину должны были представлять эти отвесные стены, когда временное население их пещер раскладывало по ночам огни, когда на высоте воздушной сверкали эти щели, как пламенные жерла, среди окружающего мрака и безмолвия, над обезлюдевшими аулами мирных долин. А на вершинах гор одни за другими вспыхивали зловещие костры, разнося далеко, за десятки верст, смутный слух об опасностях осетинского набега.
Встал и зашел месяц. Побледнели яркие звезды. Вершины заалели под зарею… А мы все еще были на конях.
Все доступное оку сверкало под заревыми лучами. На изломах утесов, в серебряном дожде небольших водопадов, в водах спокойного горного озера блистали эти лучи. Огнистая вершина Халта-горы казалась алтарем, а вокруг, как цари этого пустынного мира, сияли под зарею своими горящими венцами утесы и скалы в бесконечную даль уходившего нагорья. Огневыми морями раскинулись на нем ледники. А серые туманы под блеском весеннего дня еще клубились в глубоких долинах. Сквозь их разорванный покров кое-где зеленели сады. В одном месте над тучей, точно бирюзовая, голубела верхушка минарета, словно она плавала в волнах этой медленно зыблющейся мглы.
Прелестно начался этот веселый день, приветствуя нас, одиноких странников, запахом жасминов и веселым говором в алмазную пыль пробившихся ручьев.
Тут-то мой кунак и благоприятель Магомед пожаловался на растление современных нравов в Дагестане.
– Все-таки прежде хуже жилось, – рискнул заметить я.
– Почему хуже? – Магомед даже приостановился.
– Убийств было много.
– Может быть, ты и хороший человек, да урус. У вас у всех руки сильные, да души воробьиные. Разве подобает мужу крови бояться? Разве не весело, когда кругом звенят шашки и порохом пахнет? Эх, было время! Для храбрых людей не нужно было и повода, чтобы поработать кинжалом. Вот тут недалеко случай был: из-за плети триста человек зарезано.