Корабль дураков - Витаутас Петкявичюс

На подобные темы мы с Бронюсом дискутировали довольно часто, поэтому и в «Саюдисе» симпатизировали друг другу. Может быть, только отдающие практицизмом шараханья Гензялиса от одной набирающей силу группы к другой производили неприятное впечатление, но везде он старался привнести свое рациональное философское зерно.

Поначалу мне таким казался и Раджвилас, который говорил кратко, ясно и хорошо поставленным голосом, молчал, если нечего было сказать, но со временем вылезли наружу его «заячьи уши», весь комплекс Наполеона. Начались конфликты. «Если прав Ромен Ролан, утверждая, что все человеческие несчастья начинаются с маленьких, низкорослых людей, то нельзя ли их всех подкормить какими–нибудь стимуляторами роста?.. Тогда все они вымахали бы на несколько метров, а человечество, избавленное от вызываемых ими смут, жило бы счастливо…» — писал я в дневнике, а потом стал пересчитывать всех недомерков в «Саюдисе». Они составляли большинство.

Своим «открытием» я поделился с Жебрюнасом. — Плохи наши дела, не видать нам карьеры.

Этот верзила меня не понял. Тогда я зачитал ему из дневника взятые из Талмуда советы, как быстро сделать карьеру: если вы идете наВойну, то идите не в передних рядах, а в задних, чтобы быть первыми в числе тех, кто возвращается домой.

— Это ты про меня? — не воспринимал он юмора. — Не про тебя, про Озоласа.

— Я эту амебу действительно не переношу.

Но на войну никто не шел, лока что все плавали в одном котле. И одним, и другим крайним мешала личность М. Горбачева. Одни им прикрывались, чтобы выдвинуться, другие на него опирались, боясь потерять имеющееся. Шел процесс взаимного обнюхивания, злой, безжалостный, шла заточка зубов на биографии или судьбы других людей.

На четвертой неделе нашего существования, к 24 июня, Юозайтис и Каушпедас задумали провести митинг. Задуман он был хитро – как проводы делегатов на XIX партийную конференцию. Эту акцию задумали партийные, написали о ней в печати, а мы ее присвоили, поэтому получить разрешение на такую идейно–политическую сходку трудане составляло.

— Только без всяких провокаций, — предупредили меня в ЦК. — Хватит ли у вас одних сил для поддержания порядка?

— Думаю, хватит. Почему спрашиваете?

— Видишь ли, ты сам становишься неуправляемым.

Это мне от товарища Эйсмунтаса за комиссию, подумал я, но ничего не сказал.

В «Саюдисе» мы подробно обсудили план, наделали зеленых нарукавных повязок и отказались от услуг милиции. Опасаясь выскочек, на помосте, установленном на пл. Гедиминаса, мы поставили барабан, к которому посадили Каушпедаса, чтобы он реагировал на любой антисоветский выкрик, хотя сам он и его ансамбль «Антис» уже прославились в обществе как исполнители двусмысленных песенок. «Ансамбль Каушпедаса прекрасно манипулирует всеми возможностями подтекста», — писала о нем пресса, а я комментировал: «Когда исчезает текст, о подтексте нет смысла говорить»…

Но сейчас мы были, вместе.

Пока мы собирались на эстраде, хлынул дождь. Люди спрятались под зонтами. Было странно и страшновато смотреть на это волнующееся море черных грибов. Внезапно то тут, то там появились трехцветные флаги. Это не планировалось.

— Я не пойду на трибуну, — запротестовал Юрас Пожела. – Под таким флагом расстреляли моего отца.

Упираться стали Заляцкас и Мацайтис. Только один делегат Микучяускас улыбался и довольно помалкивал.

Спустившись с трибуны, я разыскал в толпе Терляцкаса и попросил его убрать флаг. Он не противился, сложил свое удилище и спрятал под плащом. Его примеру последовало несколько других активистов Лиги свободы Литвы. Митинг начался. Выступающих заранее не назначали. Между выступлениями получались длительные перерывы, во время которых «давал прикурить» Каушпедас, выкрикивая свои обычные двусмысленные лозунги. Несколько раз он перестарался.

— Сколько тебе платят?! — возмущались в публике. — Эй ты, красный трубадур, не можешь потише? Позор, позор!..

Два последних слова вошли в традицию скандирования.

Даунорас могучим голосом солиста оперы зачитал наказы «Саюдиса» делегатам и под шум дождя вручил их Бразаускасу. На митинге выступил и Ландсбергис. Он развернул большой разлинованный блокнот и стал что–то под нос себе читать. Публика ничего не слышала, начинала сердиться. Дождь размыл записи, речь не удалась…

— Кто тебе ее писал? — возмущались собравшиеся. — Вынь солому из носа!

Главная мысль оратора была очень назидательной: если делегаты выполнят наши наказы, это будут наши делегаты, а если нет…

— Что ты им сделаешь, за хвост укусишь? — слышались реплики, и снова возгласы: «Позор, позор!»

Словом, нас, членов «(аюдиса», тогда ничто не отличало от собравшихся на эстраде бюрократов. Не отличился и я особым красноречием. Я больше беспокоился о порядке, когда Ю. Пожела стал совать мне резолюцию Академии наук. В ней было написано, что нужно отозвать из Литвы секретаря ЦК КПЛ Митьки на как шовиниста, ничего не понимающего в Литве и ее культуре. Эта резолюция появилась. Из–за необычайной тупости Митькина, который набрался наглости заявить ученым, что маленькой Литве хватит одного университета.

— Мне неудобно, — волновался Юрас, — я президент, а тебе можно…

Я зачитал резолюцию, а от себя добавил:

— И вообще, пора уже отказаться от поста генерал–губернатора.

Почему–то нас, литовцев, владеющих несколькими языками, этот человек называет националистами, а себя, знающего только один единственный, считает интернационалистом…

Мои слова внезапно вызвали овацию. И снова между зонтами затрепетали триколоры, только на этот раз их было гораздо больше, и никто на них не обращал внимания. Ослепленный овациями, я предложил организовать и встречу делегатов по возвращении. Меня все поддержали. Но я уехал в Бирштонас и, забыв обо всем, уселся писать. Спустя несколько дней мне позвонил Гензялис:

— Приезжай, у нас творится чертовщина. Столько развелось всяких вождишек, что невозможно договориться.

Он передал трубку Буловасу.

— Витаутас, послушай меня, старика… Когда ты на трибуне или на телевидении, нам всем как–то спокойнее…

Приехав, я ознакомился с положением. К приспешникам Ландсбергиса уже прибились Сонгайла, Медалинскас, Скучас, им еще сопротивлялись Озолас и Юозайтис, начавший выпускать бюллетень «Вести «Саюдиса»». В этом весьма тенденциозном издании освещались только те события, в которых принимал участие сам Юозайтис или его друзья.

Ни одна из сторон не могла взять верх, поэтому вести митинг поручили мне. Писатели, деятели искусств оставались пассивными, как и прежде: лишь бы не мы, лишь бы другие, а одобрить — всегда пожалуйста.

Во время подготовки нам снова предлагали всяческую помощь, но после проведения одного митинга у нас уже был некоторый опыт. Снова нашили несколько сот зеленых повязок. Набрали студентов, руководить ими взялись Медалинскас и Вайшвила. Последний очень дулся и все время торговался, чтобы ему дали более ответственный пост. Он, видите, для этого созрел.

— Если во время митинга возникнут беспорядки или потасовки, вот тогда и будешь самый ответственный, — сказал я ему.

От услуг Скучаса и Кубилюса пришлось отказаться. Мотив простой: это люди с неустойчивой психикой. Один лечил нервы в Ново–Вильне[4], другой переболел рахитом в тяжелой форме. Так считали их «смертельные друзья».

Перед самым митингом Юозайтис отпечатал несколько тысяч листовок с «Национальным гимном» и все боялся, что благородные, призванные руководить Европой жители Северных Афин, могли забыть свой гимн и не спеть его. Каушпедас предлагал пустить магнитофонную запись, но участники исполнили наилучшим образом. Тоним задали подбежавшие к микрофону Даунорас и Каукайте. С такими ведущими ошибиться не мог никто.

— Еще не забыл? — спросил я Бразаускаса. Он очень дружелюбно послал меня в одно место и, наверное, правильно сделал, поскольку, как потом оказалось, этот замечательный секретарь ЦК в большевистскую пору был тайным католиком, правда, мессы выстаивал на охоте. Вероятно, после каждого меткого выстрела снимал шляпу и вместе с Гришкявичюсом затягивал: «О, Литва, Отчизна наша…»[5]

Эту тихую издевку подхватили журналисты и потом не раз повторяли, поэтому у меня лопнуло терпение и в одной из статей я сам себя высек: никого, человече, не бойся больше самого себя, поскольку внутри себя носишь своего самого большого врага. А когда этот егерь, добывший Литву, обозвал меня пьяницей и предателем, я пошел на исповедь: человек никого не может предать, только самого себя… Но жизнь показала, что и с такими выводами я сильно поторопился. В действительности всю правду о человеке можно сказать только после того, как он хоть несколько лет полежит в сырой земле. Но и этого душевного порыва никто не заметил, так как в то время я всем был очень нужен. Возмездие пришло гораздо позднее и не с той стороны, с которой я ожидал.