Я сделаю это для тебя - Тьерри Коэн

Он почувствовал зловещее дыхание страха, незамутненного и могущественного, обрушившегося на него стремительно, как выскочивший из-за угла убийца.

Появился третий похититель. В прорезях капюшона сверкали темные глаза. Не глядя на жертву, он подошел к камере. Его сообщники встали по бокам от осужденного. Жан чувствовал у горла холод стали и дуло пистолета у виска.

Главарь кивнул подручным и включил камеру. Террористы принялись что-то яростно выкрикивать, словно пытались найти в своем безумном неистовстве мужество, необходимое для победы над малодушием и подлостью, и войти в состояние транса, тогда грядущее убийство превратится в чисто механический жест.

Их доведенная до абсурда ярость усилила ужас Жана. Его трясло все сильнее, он сделал глубокий вдох и попытался укрыться внутри себя. В том месте, где сохранилось немного былого тепла, энергии или мужества, способных свернуть время и выбросить несколько страшных грядущих мгновений в иное измерение. Он опустил голову и закрыл глаза, чтобы забыть о приставленной к шее сабле, отринуть место и обстоятельства. Он заглянул в глубь своего разума, тела и сердца, но нашел там лишь собственный страх. Страх холодной жижей плескался в жилах, лишая его способности двигаться. Жан ненавидел себя за то, что поддался страху. Как бы ему хотелось оставаться гордым и холодно-невозмутимым, он ведь так ждал этого мгновения, готовился, даже призывал в алкогольном бреду. Лелея мысль о смерти, он убедил себя, что достиг душевного покоя, близкого к состоянию блаженства. Но в это мгновение он ощущал такой страх, какого и вообразить не мог. Закричит ли он, когда лезвие рассечет кожу? Будет ли молить палачей о пощаде? Каждый вопрос превращался в волну, уносившую его чуть дальше навстречу буре пошедших вразнос чувств. Он почувствовал, что теряет почву под ногами.

Жан открыл глаза и попытался уцепиться за реальность, не сдаться, остаться непоколебимым, сохранить достоинство. Он взглянул в объектив камеры. Кто увидит эти кадры? Узнают его или нет? Борода, длинные волосы, годы, условия, в которых он жил, сделали его неузнаваемым. Во всяком случае, он на это надеялся.

Жан встретился взглядом со стоявшим за камерой человеком и удивился его напряженности. Что это, ненависть? Патологическое любопытство? Все вместе плюс страх?

Главарь поднял руку, и его приспешники мгновенно замолчали. И спокойно убрали оружие.

Все оказалось инсценировкой.

Жан открыл рот, чтобы глотнуть воздуха.

Он был потрясен и счастлив. Он не хотел умирать. Во всяком случае, не так.

— Снимай одежду, — потребовал Хаким.

На лбу Жана выступил холодный пот. Три негодяя не сводили с него глаз. Он являл собой жалкое зрелище. Человек, взиравший на похитителей свысока, уступил место страдающему от абстинентного синдрома алкоголику, а теперь он превратился в жертву, был жалким, мокрым от пота, едва дышал и обмочился.

— Я им займусь, — заявил Лахдар прежним мягким, доброжелательным голосом. — О'кей, все хорошо, — сказал он, обращаясь к Жану. — Сейчас примете душ и переоденетесь.

Заложник расхохотался.

Нервным смехом человека, который утратил достоинство, почву под ногами и рассудок.

Так смеются чудом спасшиеся люди.

Даниель

Безумие разъедает мой мозг. Я чувствую, как мой разум распадается на части, пожираемый горем. Я должен бороться, чтобы оставаться начеку, караулить малейшие признаки слабости, ничтожнейшие уступки горячечному бреду, который притаился за моим страданием и караулит момент, когда я пробуду в беспомощном, бессильном состоянии чуть дольше обычного, чтобы одержать окончательную победу. Я не знаю, что вызывает кошмары — предательские выпадения сознания или мучительная ясность ума.

Днем я изображаю нормального человека, чтобы сохранить внешнюю солидность, но ночью призраки одолевают меня. Каким-то парадоксальным образом именно ясность ума лежит в основе безумия, позволяя разглядеть двух живущих во мне людей. Первый — дневной — воин, он лавирует, маневрирует, манипулирует, второй — вечерний — тяжелый невротик, которому ненависть не дает успокоиться и уснуть. Первый служит второму, но тот уничтожает все его шансы на успех безответственным поведением и потерей контроля над собой.

Наше новое счастье испытывало встряски, обнажавшие хрупкость оснований, на которых оно строилось. Все произошло слишком быстро, я попал в водоворот событий и просто не успел научиться безмятежной ясности, без которой в браке не обойтись. Я был твердо намерен преуспеть с Бетти, но мой характер, мои неосознанные стремления и рефлексы не поспевали за идеями.

Сколько раз мне до смерти хотелось сбежать от размеренного существования, к которому я приспосабливался с таким скрипом, и вернуться к прежним преступным занятиям, вспомнить вкус легких денег, вкусить наслаждение риском, пообщаться со старыми друзьями по банде! Сколько раз я чувствовал себя не на месте в этом тесном мирке!

Я был торговым служащим — таким же, как все, еще одним Растиньяком, пытающимся обойти ловушки, сэкономить на чем можно, энергично работающим локтями, чтобы оказаться в топ-листе победителей.

Временами я впадал в бешенство и тогда превращался в несравненного бойца, потом на меня нападала такая усталость, что я терял всякое желание делать что бы то ни было. В такие моменты я обретал невероятную проницательность и, глядя в зеркало на аккуратно подстриженного человека в дешевом костюме, чувствовал к нему только жалость. Я думал о друзьях, которых мне так не хватало, и о том, что бы они сказали, обнаружив, кем стал их брат…

Но любовь Бетти была тем поручнем, за который я хватался в минуты сомнений. Я успокаивался и обретал силы, чтобы снова включиться в гонку. Бетти догадывалась о моментах моей слабости и нередко их упреждала.

Хорошо помню день первой зарплаты. Я стоял и смотрел на чек со смешной суммой вознаграждения за приложенные усилия: ее никак не могло хватить нам на жизнь. Одно-единственное ограбление принесло бы мне в пять раз больше.

— Это твои деньги! — сказала она. — Твои! Ты их заработал! Я знаю, что ты думаешь, но у этих денег совсем иная цена, чем у той добычи, которую ты мог бы добыть иным путем.

Я же думал о тех километрах, которые пришлось пройти, о фальшивых улыбках, о времени, потраченном на проверку ярлыков, о криках радости, когда удавалось заключить контракт, о квартире, из которой я жаждал вырваться, о мебельном гарнитуре для гостиной, который так нравился Бетти, но я не мог ей его купить, и о том, сколько пота приходится проливать за жалкую зарплату.

Но она была права. Это были мои деньги.

И я узнал их истинную цену, работая тяжело и научившись правильно тратить.

Бетти не раз становилась безвинной жертвой моего неправедного гнева, спровоцированного комплексом фрустрации. Но она ни разу не дрогнула: главным для нее было то, что я меняюсь и взрослею. Сам я не осознавал, что становлюсь другим человеком. Требовалось только научиться терпению, найти свое место и принять новые правила. Сложность, однако, заключалась в зыбкости моих жизненных ориентиров. Чем я лучше всех, кто меня окружает, чем отличаюсь от них?

Ее слезы всегда прекращали мои приступы гнева, напоминая, как я эгоистичен. Разве она не покинула свой мир, такой удобный и уютный, и своих друзей, чтобы запереть себя в моей жалкой комнатенке? И я просил прощения, сжимал ее в объятиях, мы мирились, и на следующее утро я просыпался с твердым намерением завоевать себе место в этом мире и вернуть ей утраченное.

И не важно, что такое решение окончательно отдаляло меня от мира моих друзей.

Проникнуть в дом шейха — самое очевидное из решений. Оно наилучшим образом отвечает моим возможностям. Я давно не практиковался, но думаю, что некоторые навыки не утратил.

Я подобрался к дому и попытался определить, какая охранная система там установлена: это оказалось видеонаблюдение, точный тип был мне неизвестен.

Вечером, в 20.00, четверых охранников сменяли двое. Всего двое.

Я легко перелезу через тяжелые ворота. Дерево с раскидистыми ветвями послужит мне укрытием. Дальше, на расстоянии приблизительно десяти метров, я окажусь на открытом пространстве. Но освещение вокруг дома слабое, и собаки нет. Это шанс. Я заметил низкое окно на цокольном этаже, куда можно будет проникнуть, отключив сигнализацию.

Поскольку расположение комнат в доме выяснить не удастся, придется положиться на инстинкт и удачу и молиться, чтобы мое безумие ее не спугнуло.

Жан

Пережив инсценировку собственной казни, Жан погрузился в состояние полной умственной прострации.

Много лет он жил с верой в спасительную силу смерти. Ужас изменил его отношение к жизни, и он без конца прокручивал в голове момент, когда почувствовал у горла холодную сталь и силы оставили его телесную оболочку, обратившись в сильнейший страх. В те несколько секунд он жил. Он взмок от пота, обмочился, не мог сдержать дрожь, но снова стал человеком. Означало ли это, что он не хотел умирать или просто не умел умереть? Хотел ли он жить? Ради кого, ради чего? Чтобы длить забвение? Вернуться на улицу и снова начать пить?