Теракт - Ясмина Хадра

Он надолго умолкает — видимо, стараясь справиться с напором чувств; затем продолжает:

— Я родился для счастья, казалось, провидение наградило меня всем, чем можно. Я был здоров телом и душою. Моя семья была богата. Отец принимал пациентов в самом престижном врачебном кабинете Берлина. Мать преподавала в университете историю искусств. Мы жили в великолепном доме в роскошном квартале. У нас был большой, величиной с поле, сад. Были слуги, баловавшие меня, самого младшего из шестерых детей. При этом трудно было не видеть, что в городе отнюдь не все ладно. От дня ко дню все ощутимей давала себя знать расовая дискриминация. Встречаясь с нами, люди вслух говорили гадости. Но войдя в дом и закрыв за собой дверь, мы оказывались в лоне счастья… А потом, однажды утром, нам пришлось покинуть эту тихую обитель, влиться в бесконечные вереницы растерянных людей, изгнанных из своих домов и брошенных на растерзание демонам Хрустальной ночи. Бывают рассветы, за которыми приходит не день, а непроглядный мрак. Это осеннее утро 1938 года было из таких: заря занялась над бездонной пропастью. Долго я буду помнить гробовое молчание, пустые взгляды людей, желтую звезду, оскорбительно уродовавшую их одежду.

— Желтые звезды появились в сентябре 1941 года.

— Я знаю. И все же она тут, проникла в каждое мое воспоминание, отравила память до последнего уголка. Подчас я думаю, не родился ли я с этим… Я был маленьким, но мне кажется, что я смотрел поверх голов взрослых, не видя горизонта. В своем роде это было ни на что не похожее утро. Серое. Серость наползала отовсюду, и туман стирал наши следы на путях, по которым нет возврата. Я помню каждое движение этих угасших лиц, горестное отупение, мертвые листья, шедший от них запах гнили. Когда от удара прикладом валилась на землю очередная изнемогшая жертва, я поднимал глаза на отца, пытаясь понять, что происходит; он ерошил мне волосы и шептал: "Ничего. Все образуется…" Клянусь, я до сих пор чувствую — вот сейчас говорю с тобой и чувствую, — как его пальцы касаются моей головы, и меня бросает в дрожь…

— Дедуля, — прерывает его Ким, подходя к нам.

Старик пугается, как шалун, которого мать застала в обнимку с банкой варенья.

— Простите. Это сильнее меня. Сколько раз обещал, что не буду бередить раны, но именно это и делаю — всегда, когда нахожу с кем поговорить.

— Ты мало смотришь на море, милый, — говорит Ким, нежно гладя его по шее.

Старый Иехуда размышляет над словами внучки, словно услышал их впервые. Его глаза заволакивает дымка прошлого, несущая с собой трагические воспоминания. Некоторое время он словно не понимает, что с ним, и усилием воли берет себя в руки; ладони внучки поддерживают его затылок, и в голове у него немного проясняется.

— Ты права, Ким. Я слишком много болтаю… — И добавляет дрожащим голосом: — Никогда не пойму, почему те, кто уцелел в трагедии, чувствуют себя обязанными притворяться, что им тяжелее, чем сгинувшим в ней.

Его взгляд бежит по песчаному пляжу, погружается в волны и пропадает в морском просторе, а бесплотная рука медленно тянется к ладони внучки.

Втроем, затворившись каждый в своем молчании, мы смотрим на горизонт, который под лучами утренней зари вспыхивает миллионами разноцветных огней, и каждый из нас понимает, что рождающемуся дню, как и тем, что были до него, не под силу наполнить светом людские сердца.

7

В итоге забирать мою машину из больницы поехала Ким. По последним данным, я там теперь персона нон грата. Илану Росу удалось настроить против меня половину персонала. Среди подписавших письма с требованиями не допускать меня к работе были и те, кто настаивал на том, что меня нужно лишить израильского гражданства.

Поведение Илана Роса не слишком меня удивило. Лет десять назад его младший брат, сержант пограничной службы, погиб на юге Ливана, попав под обстрел из засады. От этого удара Илан так и не оправился. Мы часто встречаемся, но он не позволяет себе забывать, откуда я и кто мои родители. В его глазах, я, несмотря на профессионализм и широкие связи как во врачебной среде, так и в городе, остаюсь арабом, то есть сплавом конкурента по службе и, в чуть меньшей степени, потенциального врага. Поначалу я подозревал, что он заигрывает с каким-то сегрегационистским движением, но нет: он просто завидовал моим успехам. Я не сердился. Но его ничто не вразумляло. Он приходил в бешенство, когда моя деятельность получала высокое признание, считал, что лавры достаются мне потому, что сейчас в моде демагогическая идея интеграции — а я был убедительным ее примером. Теракт в Хакирии сыграл ему на руку, позволив давно терзавшим его бесам вырваться наружу.

— Ты сам с собой разговариваешь, — застает меня врасплох Ким.

Меня поражает ее свежесть. Она словно фея, окунувшаяся в родник вечной молодости: черные волосы волнами струятся по спине, большие глаза подведены черным карандашом. На ней белые брюки безупречного кроя; полупрозрачная блузка облегает красивую грудь. У нее отдохнувшее лицо и лучезарная улыбка. Мне кажется, я только сейчас наконец-то увидел ее после стольких дней и ночей, проведенных нами вместе в близком к пограничному состоянии. Еще вчера она была лишь тенью, что витала над терзавшими меня вопросами. Я не в состоянии вспомнить, как она была одета, была ли накрашена, были ее волосы распущены или собраны в пучок.

— Никогда не бываешь по-настоящему один, Ким.

Она пододвигает стул и садится на него лицом к спинке. Запах ее духов, как вино, ударяет мне в голову. Я вижу, как белеют ее прозрачные ладони, сжимающие спинку стула. Губы неуверенно дрожат, когда она спрашивает:

— Тогда с кем ты говорил?

— Я не говорил, я думал вслух.

Мой спокойный голос придает ей смелости. Она перегибается через спинку стула, чтобы ближе видеть мое лицо, и сообщает мне почти заговорщическим шепотом:

— В любом случае, ты выглядел так, словно сидишь в хорошей компании. Грусть тебе очень к лицу.

— Вероятно, я думал об отце. Я о нем часто думаю в последнее время.

Ее руки тянутся к моим в ободрительном жесте. Наши взгляды встречаются, но тут же расходятся, боясь увидеть отблески того, что могло бы вызвать неловкость.

— Как твое запястье? — обеспокоенно спрашивает она, чтобы разогнать внезапно возникшее смущение.

— Не дает спать. В ладонь словно острый камень впился, суставы немеют.

Ким касается повязки, которой перетянута моя рука, перебирает мои пальцы.

— По-моему, надо съездить в травмпункт и как следует с этим разобраться. Первый снимок был неважный. Не исключено, что там перелом.

— Сегодня утром я попробовал вести машину. Было больно держать руль.

— И куда же ты собирался ехать? — спрашивает она, расстроенная.

— Даже не подумал.

Она встает, нахмурив брови.

— Давай все-таки посмотрим, что с запястьем.

Она везет меня в травмпункт на своей машине. Всю дорогу она молчит, явно размышляя о том, куда это я намеревался ехать утром. Наверное, спрашивает себя, не слишком ли большой заботой она меня окружила, не трудно ли мне с ней.

Я умираю от желания, накрыв ее ладонь своей, дать ей понять, как мне повезло, что она рядом, но не нахожу в себе сил сделать это простое движение. Я боюсь, что рука не послушается, что слова окажутся неподходящими, что какая-нибудь дурацкая оплошность исказит чистоту моих намерений. Да, похоже, я теряю уверенность в себе.

Мной занимается толстуха медсестра. Не придав особого значения моей изможденной физиономии, она с ходу, не терпящим возражений тоном советует мне получше питаться, налегать на жареное мясо и сырые овощи — потому что, шепчет она мне на ухо, у меня такой вид, словно я голодовку объявил. Врач, изучив первый снимок, заявляет, что на нем все прекрасно видно, и долго ворчит, прежде чем дать согласие на повторное исследование. Новый рентген подтверждает предыдущий диагноз: ни перелома, ни трещины; очень сильный ушиб у основания указательного пальца и второй, менее значительный, в области запястья. Он выписывает мазь, противовоспалительные средства, обезболивающее, чтобы я лучше спал, и снова оставляет меня на попечение медсестры.

Выходя из травмпункта, я вижу Навееда Ронена. Он сидит в машине, припаркованной на ближайшей стоянке. Ногой придерживая открытую дверь и заложив руки за голову, он спокойно разглядывает фонарь.

— Следит он за мной, что ли? — спрашиваю я, удивленный, что вижу его здесь.

— Не говори глупости, — одергивает меня Ким, которую эти слова явно задели. — Он позвонил мне на мобильный, чтобы узнать, как у тебя дела, и я сама предложила ему тут встретиться.

Я понимаю, что нахамил, но прощения не прошу.

— Не позволяй, чтобы скорбь тебя портила, Амин.

— Ты о чем? — спрашиваю я, раздражаясь.

— Нет смысла вести себя грубо, — парирует она, выдержав мой взгляд.