Дитя волн - Жюль Сюпервьель

Следующий день начался плохо. Вместо того чтобы позвонить и распорядиться насчет завтрака, Сэр Руфус, желая привлечь внимание горничной, внезапно заржал, а когда служанка появилась с подносом, стал «выпрашивать сахарку», грациозно кивая и подавая переднюю ногу, как то делают ученые лошади, – причем, что интересно, сахар был в его полном распоряжении.

На улице он сознательно избегал тротуаров, находя особое, хотя и сомнительное удовольствие в том, чтобы проскальзывать между движущимися по мостовой автомобилями.

«Последнее время мир стал каким-то лошадиным», – думал он, стараясь убедить самого себя, что ничем не отличается от всех прочих прохожих.

Сэра Руфуса охватило страстное желание излить душу – во весь голос. Непременно надо было поделиться с невестой своими нынешними ощущениями.

– У вас появилось желание стать лошадью? – переспросила американка. – Вот это да! Зачем же сдерживаться? Нельзя идти против естества. От таких переживаний недолго и заболеть. В один прекрасный день вы станете лошадью – и что, разве мы не станем гулять, как прежде, по Булонскому лесу? Я надену роскошный костюм амазонки, все просто повалятся с ног. Дайте-ка я расцелую ваши ноздри! – воскликнула она со смехом и бросилась ему на шею. – Итак, до завтра, до встречи на аллее Ранела.

Теперь Сэру Руфусу больше ничего не мешало, и в ту же ночь он стал лошадью. На рассвете он спустился по лестнице, стараясь производить как можно меньше шума, и довольно грациозно нажал головой на кнопку, чтобы открыть наружную дверь. Однако лошадь на улице, без седла и недоуздка, вызывает такое же удивление, как, скажем, совершенно голый человек. К тому же – куда идти? На свидание – слишком рано. До самого утра Сэр Руфус, словно злоумышленник, избегал полицейских и даже просто прохожих, которые настолько глупы, что, завидев лошадь без сбруи, тут же побегут вызывать полицию.

Ему все-таки удалось добраться до Булоне кого леса, где Сэр Руфус намеревался пощипать травки. Давно уже хотелось попробовать ее на вкус – и вот наконец подвернулась оказия.

«В сущности, я стал теперь куда спокойнее, – размышлял он. – Чего же я боюсь?»

Муравей заполз ему на ногу и побежал вверх.

«Он мешает не больше, чем и раньше, когда я был человеком».

Лань подошла совсем близко, чтобы поглядеть на него.

«Если бы она знала все! Но лучше ничего ей не говорить. Да и как объясниться с ланью, если я сам еще не уверен, что стал лошадью!»

Лань кокетливо посмотрела на Сэра Руфуса, затем обнюхала его и фыркнула. Может, она приняла его за оленя? Нет, похоже, просто отнеслась с недоверием. Наверное, животные обнюхивают друг друга, чтобы убедиться, не прячется ли под шкурой человек.

Лань попятилась и убежала прочь.

Наконец на аллее Ранела появилась американка. Все-таки она не могла скрыть изумления, увидев, что ее жених действительно превратился в лошадь.

Невдалеке прошел служитель Булонского леса, и Сэр Руфус подумал: «Сейчас я его как лягну!»

Но служитель не обратил на них ни малейшего внимания.

По лесу пробирался какой-то бедняк с веревкой в руке – под ветхим пиджаком у него не было даже рубашки, – видимо, искал дерево, чтобы повеситься.

Сэр Руфус заржал, чтобы обратить на беднягу внимание американки, и та спросила:

– Куда вы направляетесь с веревкой, добрый человек?

– А какое вам до этого дело? – выкрикнул бродяга, внезапно рассердившись.

– В общем-то, никакого, конечно, но я подумала, что, может быть… – заговорила она самым задушевным голосом.

– Вот и ошибаетесь, что «может быть». Не мешайте мне искать дерево.

– Не делайте этого, дорогой месье, – продолжала женщина, желая завоевать доверие незнакомца. – Позвольте я куплю у вас эту веревку.

– Вам придется заплатить очень дорого, мадам, и вы почувствуете себя обворованной. Потом, учтите, эта веревка не приносит счастья.

Бедняк выглядел теперь еще более унылым, чем прежде, несмотря на подобие улыбки, которая попыталась пробиться сквозь густую бороду, скрывавшую пол-лица.

Через несколько минут процессия, состоявшая из женщины, лошади, веревки и избежавшего смерти человека, уже направлялась к конюшне у Порт-Дофин. Бедняк вел лошадь в поводу, и веревка приятно согревала ему озябшую ладонь.

Сэру Руфусу не потребовалось особенных усилий, чтобы стать выездной лошадью. Он регулярно вывозил свою невесту на прогулку, их дни текли беззаботно.

– В Булонский, дружок! – говорила она ему, словно обращалась к своему кучеру. – Будь любезен, поезжай по авеню Бюго. Остановишься у красильщика, я там ненадолго задержусь. Потом поедем по Лоншан, а вернешься по улице Акаций.

И она усаживалась в коляску, больше не заботясь о маршруте.

В один прекрасный день американка села в тильбюри[4] не одна. Ее молодой спутник довольно унизительным для Сэра Руфуса образом стал предлагать ему обсыпанные табачными крошками куски хлеба, которые вытаскивал прямо из кармана.

Самозванец теперь появлялся на каждой прогулке. Сэр Руфус так напряженно прислушивался к разговору молодых людей, что порой даже забывал переставлять ноги. Вместе с тем он видел – перед ним всего лишь малозначительный повеса, один из тех, что любят составлять компанию для прогулок по Булонскому лесу, только и всего.

Однажды на повороте Сэр Руфус споткнулся о бордюрный камень и услышал, как молодой человек раздраженно заметил:

– Нет, ты видала подобного кретина, а? Рогоносец! Ты права, надо гнать его в шею при первой же возможности. Он слишком много про нас знает. Его недоверчивые уши не пропускают ни единого нашего слова.

Услышав это, Сэр Руфус резко взял с места, толкнул коляску на куст – удар, парочка слетела с сиденья, и ее отбросило к большому платану. Молодой человек лежал на земле с пробитым черепом, а девушка раскинулась посреди травы в нескольких метрах от него. Умирая, она все еще тянулась рукой к своему другу, и даже этот предсмертный жест был полон очарования и любви.

А Сэр Руфус вновь стал человеком. В новеньком с иголочки, сером, точнее – мышастой масти костюме, с хомутом на шее и свешивающимися оглоблями, он стоял, неподвижный, за кустами и сквозь ветки наблюдал трагедию. Он попытался выплюнуть удила и снять узду, но ремни стесняли движения, поводья мешали, тело чувствовало себя неловко, и вообще все было непросто, потому что Сэр Руфус хоть на самую малость, но еще оставался лошадью.

Следы и море

По тропе посреди пустынной пампы идет одинокий человек, его плечи оттягивают две дорожные сумки, в руке – чемоданчик. В безмерности окружающего пространства черты его лица как бы стерты, но все равно видно, что человек этот – с Ближнего Востока и он совсем недавно покинул свою страну: время от времени путник оборачивается, словно его преследуют. Маленькая самодельная курительная трубка создает вокруг него атмосферу дружелюбия и уюта, словно он несет с собой крохотный невидимый домик, – впрочем, хрупкость этого сооружения совершенно очевидна.

Ему рассказывали, что, пройдя много миль, он найдет ранчо, и путник с самого утра стремится к горизонту, не глядя по сторонам. Под его ногами – бесчисленные следы. Он узнает отпечатки: вот здесь тащились быки, здесь прошла отара овец, а здесь – промчался табун лошадей. Пустыня следов, застывший мир, итог былых движений, оцепененье смерти…

Так, от ранчо до ранчо, путник странствует уже много дней. По ночам спит где придется, лишь бы нашлось место, чтобы улечься и дать отдых телу после дня ходьбы. А когда путешественнику не спится, птицы, призванные охранять сон Земли, – совы, неясыти и другие, которых мы вовсе не знаем, потому что они гнездятся в самом небе, – отмеряют для него время с молчаливого согласия Луны.

На ранчо Сан-Тибурсио, куда направляется человек, в огромном сарае стригут овец. Животные опускают веки, ощущая холодное дыхание металла, а ножницы, дойдя до пушистого брюха, ускоряют бег, грозя задеть нежное вымя. Одна овца беспрестанно нюхает клок шерсти, который случайно оказался перед ее мордой. Все овечьи глаза кажутся стеклянными и совершенно одинаковыми – тревога, сковывающая напряженные тела животных, тоже для всех одна.

Бродяга турок продолжает свой путь. В его поясе тщательно спрятаны карманные часы в никелированном корпусе. Нагревшиеся в дороге, они показывают пять часов, но путнику кажется, что уже гораздо позднее; он спешит, будто его давно ждут, даже выдвинули кресло для гостя на середину комнаты.

В сарае на ранчо Сан-Тибурсио продолжается стрижка. Хуан Печо, сидящий на корточках слева, должно быть, хозяин. Его нож, что висит на поясе, под задравшимся во время работы пиджаком, длиннее, чем у пеонов. Большой, толстый, Печо стрижет овец через силу: невероятная лень разлита по всему его телу, он не скрывает этого, даже когда притворяется, будто трудится. Лень охватывает его с пробуждения и покидает только ночью, когда Печо спит и больше в ней не нуждается. Окурок самокрутки, давно потерявший свой изначальный цвет, прилип к его нижней губе, похоже, лет пять-шесть назад.