Без Отечества… Цикл ’Без Веры, Царя и Отечества’ - Василий Сергеевич Панфилов

разошлись, но при нечастых встречах общались вполне приязненно. Притом, что оба мы придерживались левых взглядов, вышло так, как вышло. Я — умеренно-левый, а Севка… не уверен, что он был таким уж радикалом, скорее тот же выверт Судьбы, что и у меня.

До сих пор вспоминаю тот чёртов броневик и пулемётную очередь, прорезавшую студентов, собравшихся возле Университета. Пролившаяся кровь моих товарищей поставила точку на нежелании участвовать в Революции каким бы то ни было образом, и я, до того даже не думавший брать в руки винтовку, пошёл по кровавым следам и убивал, убивал…

Очень может быть, что у Севки был свой броневик, приведший его к революционным матросам Гельсингфорса, и что он (скорее всего!) был искренен в своём порыве прекратить чинимое матроснёй. Но нас уже убивали…

… а потом я убил Севку, который просто оказался ближе других и из-за своёго чёртова комиссарского плаща показался самым опасным!

Всю жизнь помнить буду… до самой смерти. Кажется, себя уже помнить не буду, а Севку не получится забыть.

— … вот такие, — слышу я, и отбросив одеяло, сажусь на койке, опустив вниз босые ноги и нащупывая стоящие в узком проходе ботинки. Потерев лицо руками, вбиваю босые ступни в обувку и иду в гальюн, где уже образовалась нетерпеливая очередь.

К запахам и скажем так, некоторому скотству я уже притерпелся или вернее будет сказать — вернулся к истокам. Однако же это не значит, что я воспринимаю как должное длинную тухлую отрыжку, зевание во всю нечищеную пасть и прочие вещи, естественные для этого времени и среды.

Тем слаще будет вернуться к какому-то подобию цивилизации, где имеется нормальный ватерклозет, окружающие пахнут не застарелым потом, а одеколоном, а обсуждая женщин, не употребляют обсценную лексику. По крайней мере — часто не употребляют.

Сделав свои дела, наскоро чищу зубы, умываюсь холодной, несколько затхлой водой и возвращаюсь в кубрик, где уже стоят клубы табачного дыма. По мере возможности делаю лёгкую зарядку, повращав в разные стороны корпусом и покрутив шеей. Затем одеваю высохшие за ночь постиранные носки, и иду есть, стараясь не зевать слишком уж широко.

Кормят на «Ольборге» сносно, и уж во всяком случае не хуже, чем во время срочной службы. Картошка во всех видах, тушеноё мясо, солонина, рыба, овощи и дешёвый, дрянной, но крепкий и сладкий кофе. Сносно.

У меня ещё несколько обложено горло и заложен нос, так что всё кажется почти безвкусным, да и аппетита особого нет, ем через силу, потому что надо. Нет ни возможности, ни желания отлёживаться в постели, да и откровенно говоря, в таких условиях отлёживаться как-то и не тянет.

— … придём домой, и я со своей Мартой неделю из кровати только пожрать и посрать вылезать буду! — лязгая ложкой о жестяные бока миски, заявляет лопоухий, совсем молоденький парнишка вряд ли старше меня, но уже женатый и имеющий ребёнка, — Нового делать будем!

— Мин — как клёцок! — эмоционально рассказывает кочегар, — не забывая торопливо жевать, — Четыре парохода уже на дно…

— … стучит, говоришь? — озабоченно хмурится механик, забывая жевать и замерев с полуоткрытым ртом, — Озадачил ты меня! Послушать надо движок и…

— … а я ему в рыло — на! — щурит густые брови Эрик, любитель кабацкого бокса и гордый обладатель трижды сломанного носа, — С одного удара!

— Во! — он демонстрирует соседям сбитые костяшки на увесистых, мосластых кулаках, — С такими лапами и кастета не надо!

— В трюм сегодня, — не переставая жевать, обращается ко мне боцман, — я тебе потом покажу, что делать надо.

Киваю молча, прикладываясь к полулитровой кружке с кофе. Свой проезд, дабы не вводить по искушение малых сих, отрабатываю в качестве трюмного матроса, занимаясь самой грязной и черновой работой. Гальюны мне, к слову, не доверяют, хотя я был внутренне готов. Но нет, здесь какая-никакая, но квалификация требуется! Вроде как…

Хотя подозреваю, дело не в отсутствующей квалификации говночиста и гальюнщика, а в красках расписанной расправе над революционными матросами и моей выразительной физиономии палача мафии.

В море мы уже больше недели, и если честно, это изрядно мне надоело. Я, понятное дело, не думал, что «Ольборг» отправится в Копенгаген из Хельсинки прямым ходом на предельных скоростях, но всё ж таки что-то такое, на уровне подсознания, наверное, таилось.

Но пароход пошёл по выверенному маршруту Таллинн-Рига-Готланд-Клайпеда-Данциг-Копенгаген, где я рискнул сойти на берег только на принадлежащий Швеции остров Готланд, не произвёдший на меня хоть сколько-нибудь яркого впечатления. В памяти остался только сильнейший сырой ветер, овцы, дрянное пойло в местном кабаке, да короткая драчка с британскими моряками, закончившаяся нашей безоговорочной победой и совместной попойкой, а поутру — совместным жесточайшим похмельем, от которого я отошёл только на следующий день.

В Латвии, Литве и Эстонии сходить на берег не стал. Там сейчас становление независимости, немецкий фрайкор и отдельные части Русской, уже не Императорской Армии, подчиняющиеся неведомо кому. А ещё символические подразделения британских и французских войск, ̶к̶о̶л̶о̶н̶и̶а̶л̶ь̶н̶а̶я̶ ̶ администрация стран-победительниц, какие-то параллельные правительства, большевики с эсерами, радикальные националисты и всякий мутный сброд.

Настолько всё интересно до оторопи, что среди «ссыкунов» (по терминологии ценителя кабацкого бокса), решивших не сходить на берег в Таллинне, оказалась почти четверть экипажа. Что характерно, в Риге и Клайпеде «ссыкунами» оказалось больше трети…

В Данциге, который по итогам войны остался Вольным Городом, но уже под юрисдикцией Польши, а не Пруссии, дела творятся ничуть не менее интересные. Польша, что закономерно, пытается подмять власть, урезав автономию Вольному Городу, а Данциг (что не менее закономерно) пытается эту автономию сохранить.

Попутно идёт передел власти, денег и сфер влияния, вплоть до докерских профсоюзов и языка, на котором до́лжно учить детишек в местных школах. Передел, как это обычно и бывает, идёт самыми грязными методами, и участвовать в нём в качестве статиста резона не вижу.

— … вот здесь отскребай, — ожесточённо почёсывая мудя, наставляет боцман, коренастый и кривоногий морской волк, — но, смотри, поосторожней! Так-то крысы у нас опаску имеют, но если наткнёшься на гнездо с крысёнышами, то мамаша может и покусать!

Угукнув, взял орудия производства, оглядел фронт работ и…

… приступил. А что, собственно, мне ещё делать? Боцман некоторое время постоял рядом, кряхтя, сопя и обрывая себя на полуслове, и скорее всего — матерном. Потом, махнув рукой, он что-то пробубнил себе по нос и оставил меня наедине с крысами, грязью и матросскими суевериями.

На «Ольборге» ко мне относятся с некоторой опаской, как к взятому на передержку взрослому псу служебной породы с