Фома Верующий - Константин Сазонов

— Служба тыла — вещь загадочная, — философствовал Юрченко. — Вот вы жуете свою вкусную, питательную, восхитительную перловку и даже не подозреваете, что у тыловиков существует таблица заменяемости калорий. Если следовать этому документу, то вместо одного куска масла вы вполне можете сожрать десять килограммов сена и будете сыты и счастливы. Так что на вашем месте я бы радовался и перловке, и говядине 1976 года выпуска, главное, не забывайте с утра спальное расположение проветривать, а то у офицеров роты, и я не исключение, глаза режет.

Чудесным было и то, что нас иногда отпускали в увольнения. Местных, естественно, чаще, что не могло не возмущать остальных.

— Что за ропот? — с неизменной улыбкой Пьеро восклицал капитан. — Увольнений хотите, но у меня есть что вам сказать. Вот представим, только представим, я отпустил вас в увольнение. Выходит солдат на улицу и тут видит… жеен-щину, — всегда с придыханием и полушепотом говорил

Юрченко. — Что ты смеешься, Еремин? Ты знаешь, что такое… жеенщина? Это не просто волосатое межножье, она пахнет духами и туманами, вот что такое. женщина. И вот вы ее увидели, и что дальше? Молчите? А я вам скажу что. Вы ж в нее залезете целиком, оставите снаружи только губы, чтобы курить, и где я вас, спрашивается, искать должен? Правильно. Именно поэтому увольнений на этой неделе не будет, и не пишите мне рапорты, не приму. Вот Седых у нас — почетный отец семейства, у него жена и семеро по лавкам. Детям без папки долго нельзя, когда у тебя вто-рой-то народится уже? Через полгода? Ну вот еще и послужишь, а пока в субботу отпущу тебя к беременной супруге и дочке.

Два раза в неделю стрельбы. Скоро нас обещают на месяц отправить в полевой выход. Жить на воле, в палатках. Отвыкать от теплых казарм. А пока полторы сотни курсантов с автоматами и пулеметами постоянно ходят мимо местного пединститута, сворчивают и бредут к мосту через Оку. В институте девчата, сейчас лето, сессия: хохот, летящие походки и легкие платья. Здоровяк Еремин гогочет:

— Мне сейчас хоть кобылу раком поставь, пакет на голову и вперед, а то от спермотоксикоза, хоть из части не выходи. Сил нет на это центральное хранилище смотреть. Либо ты вон ту не стал бы, а Платон? — на ходу тычет меня локтем в бок Ерема.

Сам он курянин: малороссийски гакает, а сомнение, удивление или вопрос у него всегда начинаются со слова «либо». Внешность — медведь и есть медведь. Добродушный, юморной кандидат в мастера спорта по боксу в супертяжелом весе. В первую же неделю в учебке его отправили в наряд по столовой, где он с неизменной улыбкой едва уловимыми движениями отправил в глухой нокаут пару горячих кавказских парней, которым понравился его ремень. На вечерней поверке старшина вывел Ерему из строя, все почуяли недоброе и ждали объявления ареста с дальнейшей отправкой на городскую гауптвахту. Вместо этого громила прапорщик Аксюта вызвал у всех неуемную жажду к жизни и к службе:

— Курсант Еремин!

— Я!

— Объявляю благодарность за дачу пизды роте матобеспечения.

— Есть благодарность за дачу пизды! Служу России!

— Встать в строй.

— Есть!

До стрельбища пять километров — легкая прогулка. Рядом расположился завод строительных материалов. Чуть поодаль деревня Лужки. Наш «замок», сержант Аксенов, уже разменял год. По пути он нахваливает местную самогонку:

— В полевых ништяк, это вам, духам, занятия, а нам отдых в усадьбе. Кресло-качалку надо раздобыть, кто подоровется сделать, тому не служба — сахар с медом будет.

Но желающих не находится. Аксенов расстраивается: «Так я и думал, никакого уважения к старослужащим, что за молодежь пошла, — изображает он старушку.

На стрельбище все аккуратно: есть кирпичное здание с классами, КПП на въезде, аккуратно огороженное кирпичной разметкой место для палаточного городка и полевых кухонь. Стрельбы всегда проходят по неписаным жульническим правилам. Огневую подготовку контролирует всегда кто-то из штаба части. Сегодня это полковник Калабаев, заместитель командира учебного полка, человек — иерихонская труба. Один раз он обнаружил в учебной командно-щтабной машине спящего солдата, от возмущения таким отсутствием контроля он просто стоял и орал в небо, наводя ужас и оцепенение на окрестности. Офицеры прятались кто куда, главное — с глаз долой. Сегодня он будет наблюдать в бинокль с вышки. В каждом взводе есть два или три человека-отличника. Стрельба мне давалась хорошо. В первый раз я выпалил одиночными с непривычки все десять патронов «в молоко», но со второго раза установил результат — только «отлично». Возле пункта боепитания у старшины мы получаем патроны. Семь обычных, три трассера. Трассирующие заряжаем через один.

— Если видите, что сосед не справляется, можете помочь, главное — не «дать светляка», а то Калабаев на губу отправит за такие фокусы, — напутствует взводный.

Но основное представление заключается не в этом. Первой идет наша троица: я, Корягин и Гриша Шаронов — бледный юноша в круглых очках. Когда в караул он надевает шинель — вылитый юнкер начала двадцатого века. Капитан Юрченко зовет его «чувак в пенсне». Мы бежим на огневой рубеж, готовимся к стрельбе. Поднимается поясная — задержать дыхание, палец как из ваты, прицельная планка на четыреста, целюсь под срез мишени и нажимаю спуск, в уме «двадцать два». Кучная двоечка, мишень падает. Следом поднимается пулеметный расчет, еще двоечка — есть. Корягин мажет, у меня в патроннике как раз должен быть трассер. Щелкаю затвором, убираю патрон в карман и «добиваю» пулеметный расчет соседа еще одной двойкой.

Мы снова бежим к пункту боепитания. По идее должны сдать остаток из магазинов и по дорожке — к своему взводу, отдыхать и дожидаться окончания стрельб. Но нас уже поджидают двоечники и троечники. Они отдают нам свой боезапас и возвращают старшине излишки. Потом вместо нас возвращаются, а наша тройка снова несется на рубеж. Эту карусель старшина, который выдает патроны, так и называет — цирк с конями. В конце стрельб довольный Юрченко смотрит в журнал, где стоит ровный ряд пятерок. Ох, хорошо стреляет рота, ох, хорошо. Снайперы — ни дать, ни взять.

Поздней осенью в Орел приехала моя мать с младшим братом, и меня в первый и последний раз за всю службу отпустили в увольнение с ночевкой. Мы устроились в обшарпанной милицейской гостинице с шикарным видом на городскую тюрьму. Возле узилища постоянно происходило какое-то движение, крики, чьи-то руки из форточек махали своим, только к ночи все стихало. Полгода я не видел родных, мы сидели в кафе, где я, похудевший на двадцать кило, уплетал пельмени из глиняного горшочка. Два дня мы гуляли по берегам Оки, по усадьбе Лескова и каменным мостовым в центре Орла. Ранним утром я проводил маму с братом на электричку до Москвы, а сам на трамвае поехал в «Чайку». Тяжело было расставаться. Мать, конечно, плакала. Уже потом, полтора года спустя, она мне рассказала, что еще в части ее пригласил к себе Юрченко и беседовал. Сказал, что хочет меня оставить в роте сержантом, но я против такого поворота. «Ваш парень рвется в горячую точку. Хочет со своими. Он прямо не говорит, но вы же знаете, в какой он бригаде служит — она воюет, воюет хорошо, но и потери тоже несет», — сказал ей капитан.

Скоро на сером раннем разводе мне торжественно вручили погоны с двумя капральскими лычками, а вечером на вокзале мы уже ожидали погрузки в поезд. Даже горячие кавказские парни притихли. В части они ходили гоголями — кругом земляки и поддержка. Но и наша когорта была не лыком шита. После нокаута в исполнении тяжеловеса Еремина и пятнадцати свистящих в воздухе солдатских блях на следующий день, когда пришли на разборки «земляки», мы быстро заслужили славу отморозков и стычки на национальной почве сразу же сошли на нет. Да и люди были разные. Вот кабардинец Алан, мы сдружились, — едет в свою часть в Красноармейск. Вот Мага и Расим — эта неразлучная пара из аварцев, один под два метра, другой от силы два аршина. Задиристые, потому всегда с приключениями. Их от греха подальше из учебки отправляют в какую-то Тьмутаракань. Снова утро и низкая осенняя хмарь. Москва. Ранняя электричка на Сергиев Посад везет нас, притихших и немного погрустневших. В Орле недавно в одну ночь осыпались каштаны, а в Софрино уже лежит снег.

Старший нашей команды — смуглый мелкий прапорщик с фамилией Воскресенский. По всему видно, что он страдает от своего роста. И даже речь у него странная и нервная — через каждые пару слов раздается мелкое похрюкивание и поплевывание, отчего даже фамилия бойца начинается с «тп, тп». Уже на месте мы поняли, что в подразделении его не любили. Было за что. Наполеончиков нигде не любят.

И вот уже заканчивается эта бесконечная зима. Остатки роты, и последние недели здесь. Скоро будет большая замена. Первые две партии в командировку уже убыли. Все те, с кем был в учебке, ехал в поезде и электричке. Почти все. Мне же выпала участь дожидаться пополнения. В каком-то приподнятом настроении ходят не только срочники, но и Воскресенский. И его товарищ, такой же маломощный с говорящей фамилией Коротков.