Путь Единорога - Георгий Вирен

Семен убито вздохнул.

- Нет, конечно...

- Бот так-то. Ладно, едем в Романово, - Костя включил мотор. - А Бенджамен Говард тебя подождет. И Нобелевская - тоже...

...Сначала Матвей относился к нему с иронией, потом с симпатией, а потом стал считать как бы другом. Отрезав себя от старых друзей и связей, он хотел одиночества, но выходило так, что совсем без людей нельзя. После смерти тети Груни и ухода Милы Матвей остался с Каратом, и доходило до того, что тянуло повыть с ним на пару. Тогда он шел к Ренату, отрывал его от работы, и тот - близоруко и покорно - соглашался идти обедать, или дрова колоть, или в лес.

А впервые Ренат сам пришел к Матвею с наивно-наглой просьбой: не может ли он дровами помочь, а то холодно. Матвей подивился на здорового мужика, который не удосужился дровами запастись, а теперь клянчит на дармовщинку. Но что-то удержало его от резкого отказа: наверное, нелепый вид Рената - ватник, золотые очки и лаковые мокасины, заляпанные глиной. Когда с вязанкой дров пришли на Ренатову дачу, Матвей огляделся и разом все понял про жизнь хозяина: веранда с безногим столом и битыми стеклами, пустая комната, заваленная пыльными газетами и журналами, еще одна такая же - поменьше и погрязней, с продавленным диваном, тощий кот с фосфорическими голодными глазами, в закутке-кухне - газовая плита, во много слоев заляпанная подгоревшим варевом, и наконец - большая жилая комната с облупившейся печкой и сотнями книг на полках и в стопках, рабочим столом с аккуратно разложенными листами бумаги, карандашами, ручками и элегантной, сверкающей хромом пишущей машинкой.

- Такой дом протопить тебе, знаешь, сколько дров надо? - грубовато сказал Матвей.

- Я как-то... привык... к холоду. Работается лучше... и вообще, извинился Ренат.

- Ты что, писатель?

- Не-ет, - засмеялся он, - я литературовед.

Матвей не мог серьезно относиться к такой работе, она казалась ему не мужским делом, а баловством дамским. Раньше, в летные голы, он бы посмеялся в открытую. Тогда он вовсе не считал нужным присматриваться к людям, делил их на мужчин и всех остальных: женщин, детей, стариков. У "остальных" были точно определенные функции: у одних - спать с мужчинами, рожать детей и вести хозяйство, у других - расти и учиться, у третьих доживать и помогать молодым. А мужчины, в свою очередь, делились на "шляп" и мужиков, то есть на тех, кто тусуется помаленьку при жизни, ловчит и бездельничает, и тех, кто эту самую жизнь на себе тянет. Картина была без полутонов, четкой. И особенно четкой от того, что, как в рамку, помещалась в решенные Матвеем сроки. Но рамка рассыпалась, и он стал приглядываться к людям: ведь оказалось, что среди них еще долго, наверное, жить, и стоит, пожалуй, разобраться получше. По прежней мерке Ренат был стопроцентной "шляпой" и даже не просто "шляпой", а "шляпой с перышком", то есть находился на последней ступени мужского падения, донельзя приблизившись к бабам. Теперь же Матвей не спешил с оценкой. И мало-помалу, отвечая на вопросы, которые сам себе задавал, он ощутил, как растет его симпатия к "шляпе" и меркнет ирония. "Трудяга или бездельник?" - спрашивал Матвей. Ну хорошо; пусть работа его непонятная и бестолковая, но ведь трудяга! И не просто, а фанат. Готов не есть, не пить, а целыми сутками вкалывать. Если бы все так ишачили, давно уже коммунизм был. Ловчила? Смешно сказать достаточно взглянуть на его логово. Балбес? Ну уж нет - в своем деле дока, ас. А вот похитрей вопрос, наивный на вид, из драчливого детства: пойдешь с ним в разведку? И ответ вполне взрослый: насчет разведки не знаю, а вот то, что этому парню верить можно - факт. Такие не продаются и не покупаются, как их ни заманивай, ни стращай. Матвей, конечно, не мог доказать этого, но он почувствовал в Ренате упрямую силу его предков степных наездников, - и тогда привязался к нему. Может быть, потому, что он, Матвей, бросив вызов неведомым мрачным силам, тоже должен был быть настырным фанатом, но порой ощущал в себе и неуверенность, и робость, и даже страх, и даже подлое желаньице плюнуть на все и на всех, завалиться на диванчик у телевизора и жить вот так - бездумно и безбедно. Но он приходил в пустой промерзший Ренатов дом, видел этого черта упрямого в ватнике на майку, замотанного в драный шарф, в очочках, еле сидящих на плоском носу, и Матвею делалось стыдно, он называл себя "шляпой с перышком", рохлей, слюнтяем, тюфяком, штафиркой, бабой, и в нем подымалась тогда та самая злость, которая города берет. Ведь смелость это так, для стороннего глаза, а на самом деле города берут от обиды и злости.

А разобравшись в этом, Матвей честно попытался понять смысл Ренатова дела. И Ренат столь же честно, без издевки постарался объяснить ему.

- Я изучаю литературу. Некоторые очень наивные и не очень грамотные люди считают, что мы должны помогать писателям лучше писать, а читателям лучше понимать их. Ерунда. Этим критики, наверное, долины заниматься, но уж никак не мы. Мы - такие же ученые, как химики, физики, биологи, мы изучаем природу, мир. А литература - это часть мира, это такая же реальность, как... ну как деревья или камни. И вот минералоги, геологи, геохимики разбираются в составе этих камней, структурах, качествах, а мы точно так же копаемся в литературе, стараемся понять ее законы и структуры, и таким образом расширяем знания человечества о мире. Литература - огромна, и каждый из нас выбирает себе ее часть. Я вот временные отношения в поэзии. По существу дела, я изучаю время - то, как оно отражается в маленькой части мира - в поэзии... Я коплю наши общие знания о времени.

- Ну и что же такое - время? - тревожно улыбался Матвей.

- Форма существования материи, если тебя интересует определение из учебника, - отвечал Ренат с виноватой улыбкой. - А если нет, то... Загадка. Самая великая загадка. Понимаешь, время - один из самых важных факторов эволюции живых организмов. И не исключено, что именно время таит разгадку принципов организации жизни во Вселенной.

Поминутно поправляя очки на переносице, Ренат читал:

"Что войны, что чума? Конец им виден скорый;

Их приговор почти произнесен.

Но как нам быть с тем ужасом, который

Был бегом времени когда-то наречен?"

- Ну и как же нам быть? - криво усмехнулся Матвей, пряча растерянность.

- Согласно моей гипотезе, - серьезно пояснял Ренат, - наиболее сильные эмоциональные всплески возникают на временных сломах, как я их условно определяю. Ну, например, пушкинское:

Я вас любил. Любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем.

Но пусть она вас больше не тревожит:

Я не хочу печалить вас ничем.

Это один из классических образцов лирической, то есть высокоэмоциональной поэзии, и одновременно - подтверждение моей гипотезы. Здесь в четырех строках - все три времени: прошлое, настоящее, будущее. Таких примеров у меня сотни, самых разных. Я разработал типологию временных отношений в лирике, систематизировал их. Эту гипотезу я почти доказал. Почти - работа еще не завершена. Но если докажу, то из нее произойдет другая гипотеза, которая строго говоря, пока еще не гипотеза, а лишь догадка. А именно: эмоциональная жизнь человека невозможна без пересечения в нем трех временных координат. То есть человек без прошлого лишен эмоции, без будущего - обращен лишь в прошлое, ущербен и, по сути дела, мертв. Ну а настоящее - это вообще условная точка пересечения прошлого и будущего. Я не могу назвать человеком того, кто живет лишь мигом настоящего, - это робот. Если сильно примитивизировать, то в самых общих чертах именно такова суть моих поисков...