Цыганский рубль - Виктор Альбертович Обухов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ну и нравы у этих людей. Неудивительно, что поселок вымер: честные люди, небось, боятся показаться здесь, а остальные друг друга перебили. Прямо Дикий Запад…»
Я сел на какой-то бугорок и отдышался. Погони слышно не было. Потом решил лечь поудобнее, но мне мешала какая-то палка, торчащая из земли по центру бугорка. Я собрался выдернуть ее и уж заодно почистить ею левый туфель. Палка тянулась туго, и каково же было мое изумление, когда я вытянул из бугра прут длиною чуть не в два метра!..
Необъяснимые странности этого дня уже до того замучили меня, что впору было заплакать. Или скорее завыть. Волки, думаю, воют затем, чтобы пожаловаться Луне на непостижимость существования. Именно такое состояние было у меня. Я готов был жаловаться воем. Но опять послышались шаги: негодяй, прочесав дорогу к станции, вернулся и искал меня здесь. Шаги были совсем близко: я вскочил и бросился к камышу, но опоздал. Развернувшись лицом к врагу, я медленно пятился в сторону камышей, а на меня, старательно целясь из древнего ружья, наступал неказистый дедок с красным, как у здорово пьющего человека, лицом. По счастью, руки, видимо, плохо слушались дедка, ему все никак не удавалось хорошо прицелиться. А я, глядя на этого жалкого носителя неминуемой гибели, совершенно неожиданно вспомнил Честерстона: «Лук — устаревшее оружие. Тем обидней, если тебя из него убьют». Вот так же обидно было и мне. И обидно, и противно, и злость брала.
— Что, в укрытие свое побежал? — переводя дух, спросил меня дедок.
— Дед, — окончательно рассвирепев, сказал я. — Ты убийца. Но смотри, если промахнешься, я тебе просто горло перегрызу.
— Никому больше не перегрызешь, — торжественно заявил дедок. — Ружье заряжено серебряной пулей.
— Что значит «никому больше»? — возмутился я. — Ты что думаешь, я уже много кому перегрыз? Ошибаешься. Я не такая сволочь, как ты. Но тебе вот — перегрызу.
— Не-ет, — помотал головой дедок. — Отгулял ты, хватит. Я вас всех повыведу… — и он опять стал целиться в меня.
— Дед, — взмолился я, — не губи христианскую душу. Грех тебе будет, дед. А?.. — я чуть не плакал. Никогда не думал, что окажусь столь жалок в решительную минуту.
Но дед как будто раздумал в меня стрелять. Он опустил ружье и глядел на меня, и на его кирпичном лице было изображено сомнение.
— «Христианскую душу», говоришь?.. — наконец вымолвил он. — А ну… перекрестись…
…Мы сидели в хатенке у Михалыча и пили мою водку (Михалыч сходил за ней, наказав мне сидеть где сижу и носу не высовывать наружу). Я был донельзя доволен тем, что меня больше не будут убивать. К тому же появилась возможность разрешить многие недоумения, возникшие у меня сегодня. А Михалыч, несомненно, был рад слушателю.
Однако беседа наша приняла такой оборот, что все сумасшедшие события дня могли бы показаться вполне нормальными по сравнению с тем, что рассказывал старик. На мой первый — в сущности, не самый главный — вопрос (я просто не знал, о чем заговорить с человеком, который только что хотел продырявить мне голову), почему в поселке нет никого, Михалыч ответил будничным и простым голосом:
— Упыри их разогнали…
— Какие упыри?!.
— Какие, какие… Знаешь, что такое упыри?
— Ну, знаю…
— Ну и что это?
— Упыри, — нерешительно начал я, — это мертвые. Которые ходят по ночам и кровь пьют у людей. Правильно?
— Правильно, — сварливо подтвердил Михалыч. — Вот такие всех и разогнали.
— Вы хотите сказать… — я запнулся.
— Ну? — так же сварливо вопросил Михалыч.
Я молчал. Что я мог сказать? С самого утра у меня было ощущение, что вокруг меня совершается какая-то сказка, нелепая и безрадостная. Слова старика как нельзя лучше подходили для такой сказки. Но ведь я-то не сказочный!.. Да не сошел ли я с ума?
Я быстро перебрал в уме таблицу умножения, потом вспомнил цены на сигареты. Память была в порядке, из чего я заключил, что здоров. Но вот дед… Сначала хотел меня убить… Теперь про упырей заговорил…
«Сидит — вроде нормальный. А вдруг сейчас завоет и кинется?.. Или нет… хуже… А ружье-то он не разрядил…»
— Ты думаешь, я чокнутый?.. — спросил меня Михалыч. Я не нашелся, что ответить.
— Думаешь. Я же вижу. Я вот тебе расскажу. Да благодари Бога, что он тебя перекреститься надоумил. А то всадил бы я в тебя пулю и за богоугодное дело бы считал…
А дело тут было вот какое. Жили у нас тут молодые, Пашка да жена его, Надежда. Жили постоянно, не так, как остальные. А откуда они взялись, я даже и не скажу. Кажись, институт закончили и приехали сюда. Работать на биостанции. Там, — Михалыч неопределенно махнул рукой куда-то на северо-восток, — биостанция есть. На ней и работали, говорю. А жили тут. Хорошая была семья. Я к ним часто захаживал, знаю их. Тут и летом, считай, больше десятка людей никогда не бывает, а уж зимой — только я да они. Вот
