Грозовой август - Алексей Котенев

Потом они виделись реже. Викентий демобилизовался и вскоре укатил в Москву учиться. А Державин поехал туда, где стоял его полк.

В войну судьба снова свела их вместе, затем на два года развела, а теперь вот опять соединила.

— Ну, рассказывай, Викеша, как житуха, что нового у тебя? Как чувствует себя донской казак Ветров? Скоро ли выпишется? — спросил Державин, разглядывая шурина.

— Новостей особых нет, — ответил тот. — Ветров совсем захирел. Отец твой с Настасьей прибыли благополучно. Между прочим, брат пишет, что дед Ферапонт трудновато приживается на новом месте. Скучает по Брянщине.

— Это естественно. Говорят: «Где родился, там годился». А вообще-то чудно получается: ходит по тайге и скучает по Брянским лесам. Как тебе это нравится?

— Что поделаешь? Я вот тоже скучаю по Хабаровску. Побывать бы теперь дома, посмотреть бы на Хехцир[1].

Викентий Иванович сообщил последние семейные новости: младшая дочка окончила среднюю школу, а старшая институт, вышла замуж и грозится сделать своего папу дедом.

— Поздравляю, Викеша, — засмеялся Державин. — Теперь тебе придется отращивать бороду. Какой же дед без бороды?

Затем Русанов рассказал о новостях в Дальневосточном научно-исследовательском институте лесного хозяйства, где работает его жена. Державин сначала слушал внимательно, но потом как-то сник, задумался. После долгого молчания сказал дрогнувшим голосом:

— Да, Викентий, хорошо, когда человек имеет свое гнездо. Это великое дело. Но сколько этих гнезд разорено да развеяно по ветру... Парад Победы сегодня. Радоваться бы надо...

— Ты не кручинься. Может быть, найдутся твои.

— Не утешай, Викентий, в чудеса не верю. Одному тебе признаюсь: тяжко мне. Каждую ночь во сне Полину вижу. По грибы хожу с Сережкой...

Они просидели около часа, потом порешили, что сидеть им вдвоем в такой торжественный день не годится, и отправились в землянку к автоматчикам, где, как узнал Державин, поселился его дорожный попутчик младший лейтенант Иволгин.

Внезапное появление генерала вызвало переполох. Все вскочили, начали приводить себя в порядок, Бухарбай, спохватившись, что он в нательной рубашке, мигом кинулся за гимнастеркой и чуть не сшиб с ног Иволгина. Драгунский с намыленной щекой бросился за полотенцем. В суматохе погасла коптилка.

— Вот как они встречают гостей: темную устраивают! — пошутил Державин.

Когда зажгли коптилку, офицеры были уже в гимнастерках, затянутые ремнями. Генерал поздоровался с каждым за руку, спросил:

— Чем занимаются автоматчики?

— Чем нам заниматься? Вот на Парад Победы готовились, а почему-то не пригласили, — пошутил Будыкин.

— Э, батенька мой, чего захотел!..

— А здорово бы получилось, товарищ генерал! — засмеялся Бухарбай. — Фронтовики бросают у стен Кремля фашистские знамена, а наш Фиалка привез бы разбитые мишени. Вот, дескать, как мы стреляли в войну. Смотрите все!

— Будет, будет злословить. Не поместимся все на Красной площади. Много нас.

Державин поглядел на знакомые лица бутугурцев, и будто ожили прожитые здесь годы: и летняя жара, и сорокаградусные морозы, от которых трескалась земля, и бешеные ветры-шурганы, и ночные бдения в заиндевевших блиндажах, учения, походы, тревоги... Трудились до седьмого пота, а норма снабжения — тыловая. В кухонных котлах ни картошки, ни капусты. Чтобы не кровоточили десны, приходилось выдавать по кружке дрожжей и по стебельку черемши.

«Да, узнали почем фунт лиха эти не попавшие на Парад Победы забайкальцы», — подумал Державин.

В землянке висела знакомая генералу карта Восточного полушария, истыканная флажками, вытертая указками и солдатскими пальцами. Сколько горьких вздохов слышала она в первый год войны, когда фашистская армия все дальше катилась по нашей земле! Сколько радостных восклицаний раздавалось здесь, когда немцев погнали обратно на запад! Теперь на карте не было мелких флажков, обозначавших линию фронта. Вместо них стоял один большой — на месте Берлина. А все мелкие флажки были расставлены вдоль Аргуни и Амура, по всей границе — от Монголии до Приморья. Захваченная японцами Маньчжурия походила на сжатый кулак, втиснутый между советской и монгольской землей. Кулак грозился смести флажки, порвать неширокую на карте ленту Амура и ударить по Байкалу, а потом устремиться через всю Сибирь на Урал.

— Да, будь это в моей власти, я бы вас непременно пригласил на Парад Победы! — сказал Державин. — Поставил бы рядом с фронтовиками и сказал: «Смотрите на этих безвестных солдат! Они противостояли миллионной армии японцев, избавили нашу Родину от войны на два фронта!» Так бы и сказал.

Бухарбай слушал Державина молча, потом зыркнул своими узкими глазами, с ехидцей заметил:

— Вы вот все говорили, товарищ генерал, служить здесь почетно. А сами, извиняюсь, на запад воевать укатили!

— Так я по команде уехал, я солдат.

— А я три рапорта писал, и все оставили без внимания, — высказал обиду Драгунский.

— Да-а, товарищ генерал, — с шутливой укоризной протянул Викентий Иванович. — Нехорошо получилось: сами уехали, а бутугурцев оставили. Какие слезные письма они писали вам на фронт!

— Письма? Не получал вроде...

— Зачитайте генералу хоть с опозданием, — попросил Викентий Иванович.

Все оживились. Бухарбай достал из тумбочки помятый лист бумаги, сел поближе к коптилке, начал читать, сдерживая смех:

«Ванька-взводный, двадцатилетний парень, был послан на службу в Забайкалье. Как-то темной ночью он развел по огневым точкам бойцов, залез в нетопленый блиндаж и, коченея от холода, принялся писать под вой пурги письмо своему бывшему командиру дивизии генералу Державину: «Милый дедушка Георгий Ферапонтович! Я пишу тебе письмо. Нет больше сил моих тянуть эту лямку. Каждый день одно и то же — копай землю да стреляй по фанере. А ежели про западный фронт помянешь, то начальство готово бить тебя чем попади как разлагателя восточной обороны».

Все захохотали, Бухарбай невозмутимо продолжал читать дальше:

«А вчерась мне была выволочка. Сидел я на лекции о значении саперной лопаты да по нечаянности заснул...»

Он остановился, взглянул на Державина. Тот поощрительно кивнул:

— Читай дальше! Читай.

«А касаемо женской части — и думать не моги, — жаловался далее Ванька-взводный. — Одна девушка на весь батальон — вот так хочешь, так и живи...»

Письмо заканчивалось точь-в-точь, как у чеховского Ваньки Жукова:

«Милый дедушка! Возьми меня отседова, а то помру».

— Ну насмешили, насмешили! — сказал Державин и попросил воды.

Будыкин, зная, что генерал любит крепкий чай, предложил ему чаю. Драгунский наполнил стакан, поставил перед генералом.

— Скажите, товарищ генерал, — спросил он, — неужели мы простим самураям все их пакости? Неужели забудем, как они мотали из нас жилы все эти четыре года?

— Да разве четыре только! Все тринадцать, — поправил Будыкин.

Державин молча размешивал в стакане сахар.

В землянке тишина. Еле слышно скрипнул стол, за дощатой обшивкой прошуршала земля — прошмыгнула полевая мышь. Генерал, конечно, знал больше, чем его собеседники, но мог ли он разглашать тайну, да еще в одном километре от государственной границы?

Офицеры начали строить догадки, искать ответ на вопрос старшины Цыбули: «Шо ж воно будэ туточки, на Востоке?» Генерал все молчал, потом проронил неопределенно:

— Сие от нас не зависит. Трудно предугадать события. Оракулов нынче нет. — Он выдержал длинную паузу и продолжал: — На Восток я ехал с батяней своим, лейтенант его видел. — Державин повернулся к Иволгину. — Так вот, родитель мой наказывал: «Смотрите японца не прозевайте, как прозевали немца». И еще такой дал совет: «Волков, говорит, надо бить в степных балках да в лесных сограх. Не ждать, пока они в овечью кошару пожалуют».

— Все понятно в принципе, — усмехнулся Русанов. — Терпению мы обучены. Дождемся своего часа...

— А песни петь вы не разучились без меня? И музыка у вас скучает, — перевел вдруг разговор Державин, кивнув на висевшую гитару. — Спели бы что-нибудь повеселее. Сегодня ведь праздник.

Драгунский взял гитару, прошелся подрагивающими пальцами по ладам.

— Повеселее не получится, — сказал он и, рванув струны, запел:

Тихо вокруг. Ветер туман унес...

Его поддержал Бухарбай, а вслед за ним в хор влился звонкий голос Иволгина, удививший всех силой и красотой.

На сопках Маньчжурии воины спятИ русских не слышат слез.

Конец вальса допевали лишь двое — Иволгин и Державин. Густой бас генерала оттенял чистый тенор его названного кленовского племянника.