В доме своем в пустыне - Меир Шалев

«Рафи, Рафи, они идут к вам!» — закричали дети.

Я побежал за ними. Они вошли в наш подъезд, глянули на табличку «Доктор Давид Майер» на нашем почтовом ящике, медленно поднялись по ступенькам и постучали в нашу дверь.

Мать открыла, выслушала то, что они пришли ей сообщить, и сказала им, что все это ложь.

— В нашей семье мужчины никогда не погибают в бою, — заявила она. — Они погибают только от несчастного случая.

И она оказалась права. Отец, который прославился храбростью в сражениях Войны за независимость (видимо, сердце подсказывало ему то же самое, что мать только что сказала армейским герольдам), вышел целым и невредимым из самых тяжелых военных операций в Галилее[38], в Иерусалимском коридоре[39] и в самом городе, а погиб в конце будничного дня танковых учений, на ночной стоянке резервной части, где служил военным врачом.

«Наш Давид, — вздыхала Бабушка. — Но он хотя бы ничего не почувствовал. — И тут же разъясняла: — Ведь он умер во сне», — будто находя утешение в этом расхожем выражении, которое разговорный язык придумал для того, чтобы с его помощью заслонить муки смертного мгновенья, живо представляющиеся нам в воображении.

И действительно, Отец умер той смертью спящих, о которой все мечтают, но я не уверен, что он ничего не почувствовал — ведь его раздавили гусеницы танка, который двигался задним ходом в темноте, и он наверняка проснулся в эту последнюю секунду боли и ужаса, которые я не могу себе представить, даже когда временами представляю свою собственную смерть — ту медлящую, хитрую на выдумки смерть, которая ждет меня в засаде за каждой скалой, под каждым откосом, в каждой расщелине пустыни.

«Его так и положили его в гроб — прямо в спальном мешке, перемолотого, как тушенка. Армейские раввины даже молнию не решились расстегнуть».

Это резкое, дерзкое описание принадлежало Дяде Элиэзеру, который тогда был еще жив, — ветеринару, автодидакту, мужу Черной Тети и брату Рыжей. «У меня были два зятя-врача», — не раз с гордостью говорила Бабушка, и Мама, которая никогда никому не предъявляла претензий по поводу гибели своего мужа, но простить — не простила, тихо добавляла: «Один лечил животных в Иорданской долине, а другой лечил животных в Армии обороны Израиля».

— Может быть, бык убил Нашего Элиэзера, потому что у него были рыжие волосы? — спросил я однажды.

— Возможно, — сказала Черная Тетя.

— Ты говоришь глупости, — сказала Рыжая Тетя. — Быки не различают цветов.

— А как это получилось, что твой брат был такой рыжий, а ты только немножко? — спросил я ее.

— Я тоже была когда-то такой же рыжей, как брат, — сказала она.

— И что случилось?

— Я изменилась. Сейчас я уже не такая.

— Почему?

— Потому что так мне и надо, — в очередной раз высказала Рыжая Тетя свое всегдашнее убеждение.

Вот так, в слишком молодом возрасте и в слишком несчастном случае, по обычаю всех бизабразных мужчин в нашей семье, мой Отец перекочевал в лучший из миров. И, как все они, каждый в свой черед, взял с собой на тот свет всю свою сотню молочно-белых зубов, выстроившихся, сверкая, в смеющемся кривящемся рту, весь миллион соломенных волос, теснившихся на голове, и молодой лоб — низкий и гладкий. Как дядя с мотоциклом, и как дядя с утюгом, и как дядя с самолетом (армейский «пайпер» рухнул прямо ему на голову), и как племянник, которому «кротовая пушка» оторвала ступню, так что он умер от потери крови, и как Дедушка Рафаэль, Наш Дедушка Рафаэль, который повесился на балке коровника в мошаве Киннерет, завещав жене свои долги, мне — свое имя, а всем нашим женщинам — нескончаемый спор: считать ли самоубийство мужчины естественной смертью или его тоже следует отнести к несчастным случаям?

«Разумеется, это естественная смерть, — убежденно говорит Черная Тетя. — Для мужчины очень даже естественно покончить жизнь самоубийством».

А моя сестричка немедленно расширяет и детализирует это утверждение — чем вызывает у Рыжей Тети очередной приступ рыданий и рвоты, — заявляя, что все мужчины, которые присоединились к нашей семье посредством женитьбы, фактически покончили с собой, потому что никто не скрывал от них, что их ожидает в ближайшем будущем, и если, несмотря на это, они все-таки решили присоединиться, то, значит, сами навлекли на себя свою смерть.

— Что это, если не самоубийство?! — победоносно восклицает она и тут же добавляет, что вопрос времени, способа и места — это уже дело второстепенное.

— Ну это уж слишком… — возразила Черная Тетя. — Как можно сравнить рога племенного быка с каким-то рулоном бумаги, упавшим на человека с грузовой машины?

Так или иначе, от камня или от бумаги, от рога или от железа, это дурной конец, и люди непременно хотят понять, в чем тут причина. Злые языки нашептывают сплетни, бегающие глазки ищут вешалку, чтобы повесить на нее вину, и пальцы, как это свойственно пальцам, указывают.

А они, матери, и тети, и сестры, и бабушки, прислоняются друг к другу, точно укрепленная стена, и их лбы негодуют, и глаза щурятся в оскорбленном изумлении: «Мы, Рафаэль, мы?»

Вот они все — в их маленьких вдовьих кучках, в их соединенных вместе квартирах, с их детьми, которые растут наилучшим способом, каким только может расти мужчина, большие женщины с прямыми плечами, с тяжело дышащими грудями, ладони сжимаются в кулаки и бессильно расслабляются снова: «Мы, которые кормили, купали, укладывали спать, рассказывали сказку? Мы, Рафаэль? Мы?»

Я молчу. И когда они встают передо мною вот так, словно сплошная стена, с их сильными лбами, со сдвинутыми бровями, с их ссохшимися, затвердевшими памушками, я сознаю, что и у меня нет надежды понять.

— Может, ты знаешь, как мог бы мужчина расти еще лучше? — вонзается в меня их копье.

— Нет, — тороплюсь я ответить, благодарный, уступчивый и послушный. — Нет, я не знаю.

— А что с Аароной? — спросила меня сестра. — Ты еще встречаешься с ней иногда?

— Что вдруг ты называешь ее Аароной?

— Это ее имя, разве нет?

Когда-то Аарона была моей женой, потом оставила меня и вышла замуж за доктора Герона, который руководил ее специализацией («мой второй муж, человек честный и добрый», — называет она его), родила от него двух сыновей и в один прекрасный день вновь постучала в мою дверь.

— Просто навестить, — сказала она. — И не спорь со мной. У меня муж, и дети, и много работы, и мне еще долго вести машину обратно.

— Кто ты? — спросил я у нее наш пароль.

— Я Рона, — ответила она и вошла.

— Аарона, Рафауль, Аарона… — смеялась сестричка-паршивка, собирательница воспоминаний, хранительница секретов. — Ты не так уж забывчив. Ты знаешь, как ее зовут, и ты помнишь, где ее встретил. Ты знаешь, что она любит, почему она от тебя ушла, почему она тебя навещает и известно ли это ее второму мужу.

— А знаешь, я никогда его не видел, — сказал я. — Хотя, нет, на самом деле я его видел, один-единственный раз.

И я рассказал ей, как мы лежали однажды на одной из тех больших плоских скал, которые Рона так любит, и вдруг я увидел доктора Герона, медленно-медленно проплывшего в бассейне левого глаза своей жены, точно вялая, разжиревшая золотая рыбка, а потом нырнувшего и исчезнувшего в бассейне второго ее глаза.

— Прелестная история, Рафауль. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, почему она предпочитает его, а любит тебя?

Ты права, как всегда, сестричка. И, как всегда, ты права лишь в отношении внешней, видимой насквозь, выразимой словами стороны дела. Я всегда думал, что это я не понимаю их, а они читают меня, как открытую книгу. Похоже, что я ошибался. Они тоже не понимают, ни эти пять женщин, ни весь ваш прочий женский народ.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я с ужасом вижу, что перенял некоторые привычки Большой Женщины. Подобно Бабушке, сам точу свои кухонные ножи. Подобно Черной Тете, выхожу во двор своего дома поиграть с соседскими детьми. Подобно Рыжей Тете, перебираю старые фотографии и вздыхаю над ними. Подобно Матери, грызу облатки, когда дочитываю книги, только она бросает посередине, а я, послушный сын, заканчиваю их вместо нее. Иногда она оставляет на мою долю кусок подлиннее, иногда покороче, но так и или иначе, мне давно уже не доводилось читать какую-нибудь книгу с самого начала.

А когда в наших пустынных краях наступают жаркие и сухие летние дни, я замачиваю простыни в ванне и выжимаю их в ведро, чтобы полить цветы на окнах, — зачем зря тратить воду? она ведь стоит уйму денег! — а затем, как делали все наши женщины, развешиваю эти простыни по квартире, на веревках, протянутых от туалета к окну и от двери к холодильнику. Потом сажусь, наслаждаясь приятной прохладой, плывущей от влажных простыней, и прямо со сковородки ем колбасу, которую жарю с зеленым луком, тонко нарезанной картошкой, располовиненными зубчиками чеснока, петрушкой и яйцом, и запиваю все это холодным пивом. Выкуриваю трубку и, слегка затуманенный, предаюсь воспоминаниям, слушаю португальскую певицу Кармелу[40], одну из моих давних любимиц, вставляю трубки старого отцовского фонендоскопа себе в уши, прислушиваюсь к своему сердцу, отдыхаю, наслаждаюсь прохладой.